— Так, может быть, вы недовольны мной, милый господин Дюваль? Ах! В таком случае клянусь вам, что если я и сделала вам какую-нибудь неприятность, то совершенно против воли, и прошу у вас прощения.

— Я недоволен вами, милое дитя? — вскричал Дюваль, увлекаясь своей нежностью к Цецилии. — О нет!

Нет!

— Но что же делается с маменькой?

— Что? Я это знаю, — сказал Дюваль.

— О! Если знаете, то скажите мне, и если я могу сделать что-нибудь…

— Очень многое, дитя мое.

— О! Так приказывайте.

— Я пойду к вашей маменьке, поговорю с ней и, если она согласится на мое предложение, тогда она будет просить у вас милости, от которой зависит, быть может, счастье всех нас.

Цецилия посмотрела на него с удивлением, но Дюваль, не отвечая, пожал ей руку и пошел к баронессе Марсильи.

XI

Предположения

Господин Дюваль нашел такую перемену в госпоже Марсильи, что первым был вопрос о ее здоровье. Баронесса отрицательно покачала головой и, пожав Дювалю руку, посадила его подле себя.

— Любезный Дюваль, — сказала она ему после минутного молчания, — я не имею надобности говорить вам, зачем я вас к себе просила. Вы, верно, уже сами догадываетесь.

— Увы! Да, баронесса, — отвечал Дюваль, — и признаюсь, получив ваше письмо, я дал себе слово объясниться с вами, конечно, если вы позволите.

— Я готова вас слушать, — отвечала баронесса, — мы уже столько знакомы, что можем не скрываться от вас, тем более что, как я уверена, вы просите у меня объяснения не из любопытства, а из участия.

— Баронесса, — продолжал Дюваль, кланяясь, — вы уже в третий раз даете мне бриллианты для продажи; не знаю, много ли еще их у вас остается.

— Почти вдвое больше той суммы, которую вы мне доставили.

— Если так, то извините, что я подам вам совет: продав все с одного раза, вы могли бы выручить до семидесяти тысяч ливров и, положив их в Лондонский банк, получали бы до ста восьмидесяти фунтов стерлингов и, прибавляя к этой сумме тысячу или две франков, могли бы жить.

— Я сама имела эту мысль, но бриллианты принадлежат моей матери, и она решительно отказала мне исполнить ее.

— О, в этом я узнаю маркизу, — сказал Дюваль, — это было бы для нее слишком благоразумно… — Но опомнившись, он прибавил: — О! Простите, баронесса, мои слова, они вырвались у меня против воли.

— Ничего, мой добрый друг, мать моя имеет свои смешные стороны, я это знаю; и вы, я имела случай это видеть, бывали так добры, что, казалось, не замечали их. Но вернемся к моему письму, вот аграф, стоящий до десяти тысяч франков, который я вас попрошу продать.

— С охотой, — отвечал Дюваль, взяв аграф и вертя его в руках, — если я говорю с охотой, то это только манера выражаться; признаюсь, мне тяжело видеть, как вы мало-помалу лишаетесь остатков вашего состояния.

— Что же делать, дорогой Дюваль, — отвечала баронесса, меланхолически улыбаясь, — должно сносить испытания, посылаемые нам Богом.

— Но вы сами сознаетесь, баронесса, и я еще раз прошу извинения, что говорю вам об этом, вы сами сознаетесь, что продали уже половину ваших бриллиантов, этим вы прожили около семи лет, другой половиной проживете столько же, а потом?

— Будет, что угодно Богу!

— И вы не имеете никаких предположений?

— Никаких.

— Никакой надежды на будущее?

— Надеюсь, что Людовик XVIII воротится во Францию и нам отдадут конфискованные у нас имения.