Не то было с маркизой де ла Рош-Берто; после первых слов баронессы об этом союзе она объявила, что он невозможен и что она никогда не даст на него своего согласия.

XII

Человек предполагает…

В следующее воскресенье семейство Дювалей приехало, по обыкновению, к баронессе, которая приняла их одна. У маркизы была мигрень.

Никто ни слова не упоминал о женитьбе, но госпожа Дюваль обняла баронессу де Марсильи, Эдуард поцеловал руку Цецилии, и Цецилия покраснела.

Очевидно, все знали о проекте Дюваля, и он наполнял радостью сердца самого Дюваля, его жены и сына.

Что касается баронессы — она была печальна; в первый раз в триста лет ее семейство хотело вступить в неравный союз, и хотя она была убеждена, что это нарушение законов аристократии, которым покорялись ее предки, составит счастье ее дочери, но не могла победить в себе какого-то беспокойства.

Цецилия за несколько дней перед тем стала замечать, что здоровье ее матери ослабевает. Особенно в этот день лицо баронессы, вероятно вследствие душевного волнения, покрывалось то ярким румянцем, то смертельной бледностью; по временам она отрывисто кашляла. За десертом баронесса встала и вышла. Цецилия последовала за ней и нашла свою мать прислонившейся к стене коридора. Заметив дочь, баронесса спрятала платок, который держала у рта, но Цецилия успела заметить на нем кровь и закричала. Баронесса поцелуями заглушила ее крик, и обе вернулись в столовую.

Госпожа Дюваль с участием спросила о причине, которая заставила выйти баронессу и Цецилию; баронесса отвечала, что ей сделалось дурно, а Цецилия тихонько уронила несколько слез.

Прощаясь с гостями, Цецилия просила господина Дюваля под каким-нибудь предлогом прислать в Гендон, на следующий же день, лучшего лондонского врача, и господин Дюваль обещал ей это.

Когда Цецилия и ее мать остались одни, первая не могла далее скрывать горестных чувств своих; она желала не высказывать их, но не могла, не умея притворяться. И у баронессы недостало духа скрыть от дочери своего беспокойства, но это беспокойство оправдывало согласие ее на союз благородной фамилии Марсильи с плебейской фамилией Дювалей, и Цецилия в свою очередь старалась успокоить мать.

На следующее утро к баронессе явился друг господина Дюваля, приехавший, как он говорил, для того, чтобы отдать ей от имени Дюваля десять тысяч франков, которые тот был ей должен; эти деньги Дюваль привозил еще накануне, но, когда Цецилия попросила его под каким-нибудь предлогом прислать доктора, он удержал их у себя, думая, что они дадут ему возможность исполнить ее желание.

Приезжий во время разговора объявил, что он доктор, ехал к больному и кстати получил от Дюваля поручение, доставившее ему честь знакомства с баронессой.

Цецилия воспользовалась этим, чтобы передать гостю свое беспокойство о здоровье матери, и баронесса, с первого слова понявшая всю проделку, откровенно рассказала доктору все признаки болезни, заставлявшие ее опасаться за свое здоровье.

Доктор, по-видимому, не разделял опасений госпожи Марсильи, но тем не менее предписал ей строгую диету и в разговоре, с видом человека, не знающего, последуют ли его совету, присовокупил, что баронесса получила бы значительное облегчение, проведя семь или восемь месяцев в Ницце или Пизе.

Цецилии казалось, что всего легче исполнить последнее предписание доктора, и очень удивилась, когда на ее просьбы в точности следовать совету доктора баронесса отвечала, что исполнит все, кроме путешествия; ее удивление увеличилось, когда баронесса, чтобы отклонить ее настойчивость, сказала, что они так бедны, что не могут перенести расходов, нужных на путешествие.

Цецилия не понимала, что такое богатство и что такое бедность. Ее цветы рождались, цвели, умирали без всякого различия друг перед другом; все они пользовались водой, освежавшей их стебли, солнцем, развивавшим их почки, и она думала, что люди, подобно растениям, имели равное участие в произведениях земли и дарах неба.