Поэтому к этому способу прибегают в самом крайнем случае. Наших же азовок соблазняли самой вкусной, только что специально для них пойманной в море рыбкой.

— Ну милая, ну попробуй, — уговаривал азовку-мамашу Володя Ромашов, держа ее буквально на руках (вместе со Славиком). — Ну посмотри, какой вкусный окунек! Если ты его не съешь… — Тут он задумался, пытаясь догадаться, что же на нее должно произвести самое сильное впечатление, и произнес вслух страшную угрозу: — Если ты его не съешь, то я сам его скушаю!

Вопреки нашим худшим ожиданиям, через несколько дней взрослая азовка стала кормиться самостоятельно, а глядя на мать, и детеныш тоже стал брать рыбку. Он все еще питался материнским молоком, но, видно, ему уже пора было постепенно переходить на твердую пищу. Во всяком случае, я наблюдала, как мама одним изящным движением туловища стряхивала его с груди, — он сосал прямо на ходу, мамаша ради него не замедляла своего движения, малыш как бы повисал у нее на соске, не переставая взмахивать плавничками и хвостиком.

От азовок, перебросившись парой слов с тем, кто дежурил возле них ночью (за ними велось круглосуточное наблюдение), мы переходили к последнему пункту нашей программы — морской выдре Анютке.

Впрочем, эта каланиха была для меня не просто зверем, это был мой талисман — я поняла, что день сложится для меня успешно, если я с утра с ней поздороваюсь, и ночь тоже будет удачной — во всех отношениях, — если я пожелаю ей доброго вечера.

Впрочем, ночь — это единственное время, когда Анютку можно было застать в относительной бездеятельности — она спала на спинке, слегка покачиваясь на поверхности воды, как поплавок, и сложив передние лапки на груди. Все остальное время она ела или готовилась к тому, чтобы есть. Вот и ночью, если мы с Алексом чуть повышали голос, она тут же просыпалась и мчалась к нам с самым уморительным видом: сонная, но тем не менее готовая немедленно поглотить наше подношение, если бы мы его принесли. Я обычно не выдерживала ее укоризненного взгляда и совала ей горстку мидий, украденную из висевших под причалом сеток.

Если подойти к ее бассейну рано утром, то можно было застать замечательную картину: Анютка делала зарядку, заключавшуюся в том, что, плавая как обычно на спине, она быстро-быстро кругами носилась по бассейну. Заметив людей у сетки, она впадала в панику: как же так, ей уже принесли завтрак, а она еще не почистила зубы! И тут начиналось самое потешное: зверек принимался за утренний туалет. Я никогда не видела других животных — кроме людей, разумеется, — которые бы по утрам чистили зубы.

К тому же далеко не все представители вида Homo sapiens занимаются этим добровольно. А вот Анютка делала это необыкновенно тщательно, все так же лежа на воде на спинке, и передние ее лапки так и мелькали, как две большие и мягкие зубные щетки. По утрам аппетит у нее был поистине зверский, тем не менее она никогда не сокращала время, отведенное в ее распорядке дня на гигиенические процедуры. Только убедившись, что привела себя в полный порядок, каланиха приплывала в угол, где ее обычно кормили, наполовину высовывалась из воды и протягивала к нам лапки.

А передние лапки у нее были замечательные. В отличие от задних конечностей, которые превратились в мощные ласты наподобие тюленьих, они были похожи на детские ручки — мягкие и трогательные, с бархатистыми на ощупь ладошками. Каланиха и действовала ими, как крошечными ручками, — ими она брала у нас мидии и подносила их ко рту. Разгрызала она раковины с громким хрустом, тут же их выплевывала, а их содержимое мгновенно исчезало в ее рту. Жадна она была неимоверно. Взяв из чьих-либо рук ракушку, она обычно не сразу принималась за еду, а запихивала ее себе под мышку, надеясь заполучить еще. И обычно ей давали — было необыкновенно забавно наблюдать, как она рассовывает, распихивает добычу по подмышкам.