|
Погоди. На сцене между тем опять появился господин с пилой, сел на табурет и принялся церемонно снимать туфлю. Открыв саквояж, я вынул карандаш и бланк чекистского ордера, заунывные звуки пилы подхватили меня, понесли вперед, и подходящий текст был готов через несколько минут. - Чего пишешь-то? - спросил Жербунов. - Арестовать кого хочешь? - Не, - сказал я, - тут если брать, так всех. Мы по-другому сделаем. Ты, Жербунов, приказ помнишь? Нам ведь не только пресечь надо, но и свою линию провести, верно? - Так, - сказал Жербунов. - Ну вот, - сказал я, - ты с Барболиным иди за кулисы. А я на сцену сейчас поднимусь и линию проведу. А как проведу, сигнал дам, и вы тогда выходите. Мы им сейчас покажем музыку революции. Жербунов постучал пальцем по своей чашке. - Нет, Жербунов, - сказал я твердо, - работать не сможешь. Во взгляде Жербунова мелькнуло что-то похожее на обиду. - Да ты что? - прошептал он. - Не доверяешь? Да я… Я за революцию жизнь отдам! - Знаю, товарищ, - сказал я, - но кокаин потом. Вперед. Матросы встали и пошли к сцене. Они ступали разлаписто и крепко, словно под ногами у них был не паркет, а кренящаяся палуба попавшего в шторм броненосца, в этот момент я испытывал к ним почти симпатию. Поднявшись по боковой лесенке, они исчезли за кулисами. Я опрокинул в рот остатки ханжи с кокаином, встал и пошел к столику, за которым сидели Толстой и Брюсов. На меня смотрели. Господа и товарищи, думал я, медленно шагая по странно раздвинувшемуся залу, сегодня я тоже имел честь перешагнуть через свою старуху, но вы не задушите меня ее выдуманными ладонями. О, черт бы взял эту вечную достоевщину, преследующую русского человека! И черт бы взял русского человека, который только ее и видит вокруг! - Добрый вечер, Валерий Яковлевич. Отдыхаете? Брюсов вздрогнул и несколько секунд глядел на меня, явно не узнавая. Потом на его изможденном лице появилась недоверчивая улыбка. - Петя? - спросил он. - Это вы? Сердечно рад вас видеть. Присядьте к нам на минуту. Я сел за столик и сдержанно поздоровался с Толстым - мы часто виделись в редакции “Аполлона”, но знакомы были плохо. Толстой был сильно пьян. - Как вы? - спросил Брюсов. - Что-нибудь новое написали? - Не до этого сейчас, Валерий Яковлевич, - сказал я. - Да, - задумчиво сказал Брюсов, шныряя быстрыми глазами по моей кожанке и маузеру, - это так. Это верно. Я вот тоже… А я ведь и не знал, Петя, что вы из наших. Всегда ценил ваши стихи, особенно первый ваш сборничек, “Стихи Капитана Лебядкина”. Ну и, конечно, “Песни царства “Я”. Но ведь и вообразить было нельзя… Все у вас какие-то лошади, императоры, Китай этот… - Conspiration, Валерий Яковлевич, - сказал я. - Хоть слово это дико… - Понимаю, - сказал Брюсов, - теперь понимаю. Хотя всегда, уверяю вас, что-то похожее чувствовал. А вы изменились, Петя. Стали такой стремительный… глаза сверкают… Кстати, вы “Двенадцать” Блока успели прочесть? - Видел, - сказал я. - И что думаете? - Я не вполне понимаю символику финала, - сказал я, - почему перед красногвардейским патрулем идет Христос? Уж не хочет ли Блок распять революцию? - Да-да, - быстро сказал Брюсов, - вот и мы с Алешей только что об этом говорили. |
