Для Виолетты же это значило провести два‑три часа наедине с видениями и музыкой, но сейчас она почти стеснялась признаться себе в этом. Она старалась избегать Мими, а Мими сегодня еще раз доказала, что она настоящая подруга. Хлопотала, чтобы ей досталась вся роль, а потом уступила главную из двух партий. Партию Черного лебедя. Партию, о которой Виолетта мечтала столько лет.
Она вышла из театра и тут же очутилась в обществе виолончелиста. Ну и настойчивый, однако.
– Мое приглашение выпить кофе с коньяком все еще в силе, – заверил он ее, идя вслед за ней.
Она, естественно, не ответила. Не хватало еще разговаривать с этим пошляком.
– Не подумайте, что я хочу вас напоить, – продолжал виолончелист. – А тем более приставать. Но вы одиноки, Я – тоже. Я хотел бы поговорить с вами о тоске одиночества… И, если можно, разогнать ее.
Не слушая его болтовни, она свернула за угол, на другую улицу, и он, как всегда, потащился за ней. Одна из трех безликих улиц ее ежедневного маршрута к дому была еще более безлика сейчас, в темноте, лишь кое‑где освещенная тусклым светом желтых фонарей. Улица эта не отличалась от улиц любого другого города, и она шла по ней в сопровождении какого‑то типа, о котором не знала ничего, кроме того, что он играет на виолончели и что он страшный нахал.
– Где вы видали такого дурака, как я? – спросил он вдруг. – И в моем‑то возрасте! Разве то, что я столько дней за вами хожу, ничего вам не говорит?
Виолетта почти не видела его. И, может быть, именно потому, что не видела, она чувствовала – его присутствие как‑то действует на нее. То ли потому, что от него веяло какой‑то силой в сочетании с юношеским легкомыслием. То ли потому, что к ней давно не прикасался мужчина. Или потому, что в его голосе вдруг прозвучала какая‑то нотка искренности.
– Я уже давно к вам присматриваюсь. Я даже расспрашивал о вас. Оставь ее, говорят, она не горячей мороженого. Но что мне делать, если это сильнее меня.
Он продолжал излагать предысторию своего увлечения, и Виолетта, пожалуй, начала его слушать, во всяком случае, когда она поняла, что прошла свой дом, было уже поздно.
– Вы влюблены? – услышала она вдруг свой собственный голос.
И вправду совсем теплый голос. Если б мороженое могло говорить, оно говорило бы, вероятно, точно так же.
– Ну… да… как бы глупо это ни звучало… – пробормотал он с неожиданным смущением.
Она была не настолько наивна, чтобы поверить и броситься ему на шею. Она, конечно, не верила и все‑таки чувствовала, что в ней зашевелились какие‑то смутные и тайные желания: а почему бы… один вечер… один‑единственный вечер… сегодня или завтра… без обещаний и без повторения.
«Ладно, хватит! – сказала она себе. – Повернись и ступай домой!» Она не разыгрывала из себя недотрогу, но именно потому, что она не была недотрогой, она по опыту знала, что от подобных встреч не остается ничего, кроме неловкости и скуки. И, боясь уступить соблазну, она напомнила себе, что в таком белье, какое на ней сейчас, на свиданье не ходят.
– Значит, вы расспрашивали обо мне, – произнесла она задумчиво, когда они остановились возле какого‑то (явно его) подъезда.
– Не поймите меня неправильно… Я интересовался не сплетнями, а вами, потому что думал о вас…
– А вам не сказали, чем вы рискуете? – спросила она.
– Кто мне должен был это сказать?
– Те, кого вы расспрашивали.
Здесь, у подъезда, под уличным фонарем, было достаточно светло, и она могла разглядеть его лицо и заметить легкую усмешку:
– И чем же я рискую?
– Своей свободой, – сухо осведомила она его. |