Первым пришел в себя после бегства лейтенанта адвокат:

— Скорее, скорее, идемте… идемте в укрытие!

Он встал и, идя впереди нас, вышел на лужайку перед домиком. Там, в сторонке, виднелась какая-то щель в земле, защищенная накатом из балок и мешочками с песком. Адвокат кинулся к этой щели и стал спускаться по деревянной лесенке, повторяя:

— Скорее, сейчас они будут у нас над головой!

В самом деле, гул, хотя его временами и заглушал грохот зениток, становился все страшнее и нестерпимее, будто шел он уже из-за деревьев, окружающих лужайку. Потом внезапно все стихло, и мы очутились впотьмах, в подземной комнатке, вырытой как раз под полянкой.

— Конечно, это от бомбы не спасет, — сказал адвокат, — но защитит по крайней мере от огня пулеметов… над нами здесь метр земли да еще мешочки с песком.

В общем, простояли мы там уж не знаю как долго, в полной тьме, не дыша; время от времени доносилось приглушенное хлопанье зениток, потом все стихло. Наконец адвокат, немного приоткрыв дверцу, убедился, что самолеты улетели, и мы вышли на воздух. Адвокат указал нам на несколько разорванных и продырявленных мешочков с песком и, подняв пулю длиной с палец, сказал:

— Такой бы наверняка хватило, чтобы отправить нас на тот свет.

Потом, подняв глаза к небу, добавил:

— Благословенные самолеты, прилетайте к нам чаще. Будем надеяться, что вы освободите нас от этого лейтенанта, который в самом деле хуже всякого хищного зверя.

Мать сказала ему с упреком:

— Не говори так, Франческо. Ведь он тоже человек, не надо никому желать смерти.

Но адвокат ответил:

— Разве он человек? Будь проклят он вместе со своей батареей и тот день, когда он на наше горе тут появился. Когда он отсюда уберется, я устрою обед в тысячу раз лучше, чем сегодня. И разумеется, я вас всех на него приглашаю!

Короче говоря, он долго еще на все лады проклинал немецкого лейтенанта. Потом мы возвратились в его домик и выпили кофе, а после этого его мать взяла у нас яйца и дала нам в обмен немного муки и фасоли. Затем мы с ними попрощались и ушли.

Было уже поздно, яйца мы выменяли, и мне не терпелось вернуться в Сант-Эуфемию. Наши встречи в долине были одна хуже другой: сперва этот русский с конями, потом бедняжка помешанная и в конце концов этот немецкий лейтенант. По дороге домой Микеле сказал мне:

— Больше всего меня бесила в этом разговоре одна вещь.

— Какая же?

— А то, что он прав, хоть и нацист.

Я сказала:

— А почему тебя это злило? Иногда ведь и нацисты могут быть правы.

А Микеле, опустив голову:

— Нет, никогда.

Хотела я спросить его, как же это получается, что этот жестокий нацист, которому доставляло особенное удовольствие своим огнеметом живьем сжигать людей, в то же время сознавал, что у нас в Италии царит несправедливость. Ведь сам Микеле всегда нам говорил, что люди, чувствующие несправедливость, — хорошие люди, лучше всех других, единственные, кого он не презирает. А теперь, вот вам пожалуйста, — этот лейтенант, который к тому же еще и философ, чувствовал несправедливость и вместе с тем испытывал удовольствие, убивая людей. Как же это могло быть? Но я не осмелилась поделиться с Микеле этими своими думами да к тому же видела, что он и без того расстроен и печален. Так мы карабкались все выше и выше, долина осталась далеко внизу, и мы возвратились в Сант-Эуфемию, когда уже давно стемнело.

Глава VII

В один из тех январских дней, когда по-прежнему дул трамонтана и небо было прозрачно и чисто как хрусталь, мы с Розеттой, проснувшись поутру, вдруг услышали, что со стороны моря раздается какой-то далекий и равномерный гул, будто где-то высоко в небе.