Адвокат, может, для того, чтобы сделать приятное матери, которая бросала на него умоляющие взгляды, будто желая сказать: «Не спорь ты с ним, молчи», — пожал плечами и ничего не ответил. Однако лейтенант не отставал:

— Что вы, дорогой адвокат, на это скажете, что можете возразить?

Адвокат на этот раз сказал:

— Уверяю вас, лейтенант, это они сами хотят так жить… вы их не знаете.

Но лейтенант резко ответил:

— Нет, это вы, помещики, хотите, чтобы они жили в таких условиях. Все зависит вот от чего, — он похлопал себя по макушке, — от головы. Вы — голова Италии, и ваша вина, если крестьяне живут не по-человечески.

Теперь адвокат, казалось, и впрямь испугался, и было заметно, что ему буквально кусок не лезет в горло — глотая, он каждый раз дергал головой, совсем как куры, когда они наспех, давясь, заглатывают пищу. У матери его был совершенно растерянный вид, и я заметила, как она тайком, под скатертью, сложила на коленях руки и молилась, прося у Бога защиты. Лейтенант продолжал:

— Прежде я побывал только в немногих итальянских городах, самых красивых, и в этих городах знал лишь памятники старины. Теперь же, благодаря войне, я хорошо узнал вашу страну, изъездил ее всю, вдоль и поперек. И знаете, уважаемый адвокат, что я вам скажу? У вас в Италии существуют такие различия между классами, что это просто позор.

Адвокат промолчал, однако слегка пожал плечами, как бы желая сказать: «А при чем здесь я?» От лейтенанта не укрылось это его движение, и он вновь накинулся на него:

— Нет, дорогой мой, это вас касается так же, как и всех людей вашего положения — адвокатов, инженеров, врачей, учителей, вообще всей интеллигенции. Мы, немцы, к примеру сказать, были возмущены той огромной разницей, какая существует между итальянскими офицерами и солдатами: офицеры покрыты галунами, носят мундиры из особой материи, получают особое питание, пользуются везде и во всем особыми льготами и привилегиями. Солдаты же одеты в лохмотья, едят, как собаки, да и отношение к ним — собачье. Что вы скажете по этому поводу, дорогой синьор адвокат?

На этот раз адвокат ответил:

— Я вам скажу вот что: все это, может, и действительно так. И я первый сожалею об этом. Но что же я могу сделать один?

Но немец опять пристал:

— Нет, дорогой мой, вам не следует так говорить. Это касается непосредственно вас, и если бы вы и люди, подобные вам, захотели бы по-настоящему, чтобы такое положение изменилось, вы могли бы его изменить. А знаете ли вы, почему Италия проиграла войну, и теперь нам, немцам, приходится жертвовать драгоценными жизнями наших солдат на итальянском фронте? Вот именно из-за этих различий между вашими солдатами и офицерами, между народом и вами, господами, что стоят у власти. Итальянские солдаты не хотят воевать, потому что считают эту войну вашей, а не своей. И их враждебность к вам сказывается именно в том, что они не желают воевать. Ну, что вы можете на этот счет сказать, уважаемый адвокат?

Адвокату, может, из-за сильного раздражения, на этот раз удалось побороть страх, и он сказал:

— Вы правы, итальянский народ не хотел войны. Я тоже не хотел. Эту войну нам навязало фашистское правительство. А фашистское правительство — это не мое правительство, в этом вы можете быть совершенно уверены.

Но лейтенант, немного повысив голос, не отставал:

— Нет, дорогой мой, вы это бросьте. Правительство это ваше.

— Мое? Изволите шутить, лейтенант.

Здесь вмешалась мать адвоката:

— Франческо, ради Бога… умоляю тебя…

Лейтенант продолжал настаивать:

— Да, это ваше правительство, хотите доказательств?

— Не откажусь.