|
Она поставила на стол нарезанные ломтиками ветчину и колбасу, буханку немецкого формового хлеба, как раз такого, какой мы искали, а потом принесла суп — настоящий бульон с тонкой лапшой — и, наконец, большую вареную курицу с гарниром из маринованных овощей. Поставила она также и бутылку хорошего красного вина. Видно было, что адвокат и его мать не поскупились на расходы ради этого мальчишки-немца, стоявшего теперь со своей батареей по соседству с ними и которого, значит, надо было задобрить. Но у лейтенанта и вправду был скверный характер; едва увидя формовой хлеб, он сразу же указал на него пальцем и заявил:
— Могу ли я спросить вас, синьор адвокат, каким путем вы достали этот хлеб? Адвокат, плотно закутанный в свое пальто, точно его сильно знобило, ответил нерешительным, но вместе с тем шутливым тоном: — Ах, это подарок… нам его один солдат преподнес, а мы тоже сделали ему подарок… время теперь, сами знаете, военное… — Всякий обмен, — безжалостно продолжал немец, — запрещен… простите, а кто был этот солдат? — Да что вы, лейтенант, ведь и на исповеди каются в грехе, но не называют имя грешника… попробуйте лучше эту ветчину, она не немецкая, а наша, отечественная… Лейтенант ничего не ответил и занялся ветчиной. С адвоката лейтенант вдруг перенес свое внимание на Микеле. Глядя в упор, он спросил Микеле, чем он занимается, и тот, не задумываясь, сказал: — Учитель, преподаю в школе. — Что же вы преподаете? — Итальянскую литературу. Тогда лейтенант, к превеликому изумлению адвоката, спокойно сказал: — Да, я знаком с вашей литературой, я даже перевел на немецкий язык один итальянский роман. — Какой? Лейтенант сказал название романа и фамилию автора, но я теперь не помню ни того, ни другого. Микеле, который до сих пор не проявлял к лейтенанту никакого интереса, теперь, как я заметила, заинтересовался им; адвокат же, видя, что лейтенант разговаривает с Микеле чуть ли не со своего рода уважением, как равный с равным, также стал держаться по-другому: теперь он, казалось, был доволен приходом Микеле и даже дошел до того, что, похлопав его по плечу, сказал лейтенанту: — Вы не шутите, наш Феста очень образованный человек, большой знаток литературы… Но лейтенант, видно, считал делом своей чести не обращать внимания на адвоката, хотя тот был хозяин дома и пригласил его, и продолжал, обращаясь к Микеле: — Я прожил два года в Риме и изучал ваш язык… но сам я занимаюсь главным образом философией. Адвокат попытался было ввязаться в разговор и шутливо сказал: — Ну, тогда вы понимаете, почему мы, итальянцы, стараемся относиться ко всему, что с нами случилось в эти последние годы, философски… да, да, именно философски… Но лейтенант и на этот раз не удостоил его даже взглядом. Теперь он без умолку трещал, обращаясь к Микеле, так и сыпал фамилиями писателей и названиями книг — видно было, что он и вправду знает литературу, и я заметила, что Микеле, почти против своей воли, будто упираясь, слово за слово уступал чувству если не уважения, то по крайней мере любопытства. Так они некоторое время меж собой говорили, а потом, уж не знаю как, разговор перешел на войну и на то, что она может дать ценного писателю или философу, и лейтенант, заметив, что война обогащает важным и, пожалуй, необходимым опытом, произнес такую фразу: — О да, она дает новые, скажу даже эстетические, ощущения, — он так вот и сказал «эстетические», хотя в тот момент я его совсем не поняла, но вся эта фраза запечатлелась у меня в памяти, будто выжженная огнем. — Особенно сильно я испытал их во время балканской кампании, и знаете, синьор учитель, при каких обстоятельствах? Когда очищал огнеметом пещеру, полную вражеских солдат! Услышав его слова, все мы четверо — Розетта, я, адвокат и его мать — просто окаменели. |
