Солдат сказал нам, что он не немец, а русский, из очень далекого селения — он даже назвал его, но теперь я уже позабыла. Спокойно он рассказал нам, что изменил своим и перешел к немцам, потому что не по душе пришлись ему русские, хотя это, однако, вовсе не значит, что он полюбил немцев. Рассказал он нам еще, что вместе с другими русскими предателями служит у немцев, добавив, что немцы теперь наверняка проиграют войну, своей жестокостью они весь мир восстановили против себя, и весь мир ополчился на них. Полное поражение немцев, закончил он, вопрос каких-нибудь нескольких месяцев, и он знает, что тогда ему конец. — Тут он сделал жест, от которого я вся похолодела: рукой он провел по шее, будто желая сказать, что русские перережут ему горло. Говорил он спокойно, словно собственная судьба была ему теперь совершенно безразлична, и даже улыбался — он улыбался не только ртом, улыбались и его странные лазурные глаза — ни дать ни взять два кусочка глубокого-глубокого моря. Было ясно, что он ненавидит немцев, ненавидит русских, ненавидит себя самого и нисколько не боится умереть. Он спокойно шагал, ведя под уздцы лошадей. На пустынной дороге среди серых, тронутых морозом полей был лишь он да его кони, и просто не верилось, что этот такой красивый парень, так сказать, уже приговорен к смерти и должен совсем скоро умереть, может, даже до конца этого года. У развилки, где мы с ним расстались, он, погладив гриву одного из коней, сказал:

— Вот эти два коня — единственное, что у меня осталось в жизни, да и то они не мои.

И пошел по направлению к городу. Мы постояли минутку, смотря ему вслед. Я не могла удержаться, чтобы не подумать, что и он также жертва войны. Ведь не будь войны, красивый этот парень остался бы в своей деревне, женился бы, наверно, работал и стал порядочным человеком, как все вокруг него. Война же заставила его покинуть родной край, сделала предателем, а теперь война его убивала, и он уже смирился со смертью, а это из всех ужасов, пожалуй, самое страшное и наименее понятное.

Мы свернули налево, на проселочную дорогу, которая вела к апельсиновой роще, надеясь, как в прошлый раз, выменять яйца на хлеб у немецких танкистов, разбивших там свои палатки. Однако у рощи мы никого не нашли; танкисты уехали, и мы увидели лишь примятую траву на месте, где стояли их палатки, да несколько ободранных и сломанных деревьев — вот и все. Растерявшись, я тогда сказала, что, пожалуй, стоит пройти по этой дороге немного вперед, может, танкисты или какие-нибудь другие немецкие части разбили свои палатки чуть подальше. Прошли мы еще с четверть часа, по-прежнему молча, и наконец, примерно через километр, повстречалась нам белокурая девушка, она брела одна-одинешенька, будто шла не в определенное место, а так, просто гуляла без всякой цели. Шла она тихим шагом, с непонятным интересом вглядывалась в серые, обнаженные поля и все смотрела куда-то вдаль, время от времени откусывая кусочек хлеба. Я пошла ей навстречу и спросила:

— Послушай, ты нам не скажешь, если идти по этой дороге, есть тут где-нибудь немцы?

Она резко остановилась, услышав мой вопрос, и посмотрела на меня. На голове у нее был платочек, девушка была красивая, цветущая, крепкая, с широким и немного массивным лицом и большими светло-карими глазами. Она сразу же поспешно ответила:

— Немцы… что за вопрос… конечно, тут есть немцы… повсюду немцы…

Спросила я ее:

— Но где же они?

Она опять посмотрела на меня, но теперь уже с испуганным видом, и вдруг, не ответив мне, повернулась и хотела было идти дальше. Тогда я схватила ее за руку и повторила свой вопрос, а она мне шепотом ответила:

— А если я тебе скажу, ты никому не расскажешь, где я прячу свои запасы?

При этих ее словах я рот разинула от удивления, потому что, с одной стороны, они по тем временам вроде были как бы к месту, а с другой — были совершенно бессмысленны.