Розетта, которая еще лежала в постели, с ужасом смотрела на них широко раскрытыми глазами, натянув на себя до самого подбородка простыню. Немцы шарили повсюду, даже под кровать заглянули, а сержант очень уж увлекся и приподнял простыню, что была на Розетте, будто тот, кого они искали, мог прятаться у нее в постели. Потом они вышли из домика. Тем временем на «мачере» собрались беженцы; и теперь, когда я вспоминаю об этом, думается мне, ведь это просто было чудо, что немцы не стали расспрашивать беженцев о тех двух англичанах, потому что наверняка кто-нибудь из них, больше, правда, по глупости, мог все выболтать, и тогда нас с Розеттой поминай как звали. Впрочем, странно, что немцы нагрянули в Сант-Эуфемию как раз на другой день после появления англичан, похоже, будто им об этом кто-то донес или, во всяком случае, проболтался. Но немцы, по-моему, не хотели лишних хлопот и поэтому ограничились поспешным посещением и никого не расспрашивали.

Однако беженцам, которым в диковинку было видеть немцев, хотелось узнать, как идет война и скоро ли кончится. Кто-то сходил за Микеле, немного говорившим по-немецки, и когда немцы уже собирались уходить, его, как он ни упирался, вытолкнули вперед, крича ему:

— Спроси-ка их, когда кончится война!

За версту было видно, что Микеле вовсе не хотелось разговаривать с немцами. Но он сделал над собой усилие и что-то им сказал.

Передаю здесь то, что немцы и Микеле говорили между собой по-немецки — кое-что Микеле перевел слово в слово беженцам, а остальное перевел мне потом, когда немцы ушли. Так вот, Микеле спросил их, когда кончится война, и сержант ответил, что война кончится скоро и победит Гитлер. Добавил он еще, что у немцев есть секретное оружие и с его помощью они, самое позднее весной, сбросят англичан в море. Затем он произнес фразу, которая произвела на беженцев сильное впечатление:

— Мы начнем наступление и сбросим в море англичан. Из Германии поезда будут нам привозить боеприпасы, мы же будем жить за счет итальянцев, а они за то, что нас предали, пусть себе подыхают с голоду.

Сказал он все именно так, слово в слово, убежденным тоном, до того спокойно и безжалостно, будто говорил не об итальянцах — таких же людях, как он, — а о мухах или тараканах. При этих его словах беженцы просто замерли — они не ожидали такого; кто знает почему, но они думали, что немцы относятся к ним дружелюбно. Микеле, который теперь вошел во вкус, спросил немцев, кто они. Сержант ответил, что он из Берлина и до войны у него была там маленькая фабрика картонных ящиков, но теперь ее разрушили, и ему не остается ничего другого, как воевать и стараться делать это возможно лучше. Солдат же, прежде чем ответить, задумался и, отведя в сторону свои печальные, глубоко запавшие глаза и сделав огорченное лицо — при этом он стал похож на побитую собаку, — сказал, что он тоже из Берлина и делать ему ничего другого не остается, как воевать, — у него во время бомбежки погибли жена и единственная дочь. Говорили примерно оба одно и то же, то есть, что, лишившись всего из-за бомбежек, теперь они ни о чем больше не думают, кроме войны; было ясно как божий день, что сержант воюет с рвением и пылом и, пожалуй, также со злобой, тогда как солдат, такой мрачный, с огромной головой, полным-полнехонькой, наверно, всяких печальных мыслей, воюет теперь прежде всего с отчаяния, хорошо зная, что никто его не ждет дома. И я подумала: этот солдат, может, и не плохой человек, но, потеряв жену и дочь, он мог озлобиться, и если бы, не приведи Бог, они нас обеих арестовали, то, возможно, он, не колеблясь, убил бы Розетту именно потому, что у него самого убили дочь — однолетку Розетты.

Пока я обо всем этом думала, сержант, который, видно, действительно крепко ненавидел итальянцев, вдруг спросил, чем объяснить, что вот, мол, все немцы сражаются на фронте, а здесь среди беженцев столько молодых парней, и они сидят сложа руки.