Так вот, положили мы яйца в корзиночку, прикрыли их соломой и рано поутру отправились в путь. Было это в первых числах января — в самый разгар зимы и, как я чувствовала, хотя и не могла себе этого хорошенько объяснить, в самый разгар войны, иными словами, в самый тоскливый, самый холодный, самый безнадежный момент того отчаяния, которое длилось уже столько лет. В последний раз я спускалась в дол и ну как раз тогда, когда мы ходили вместе с Томмазино, — на деревьях еще были листья, хотя уже пожелтевшие, на лугах из-за обильных дождей зеленела трава, а на склонах гор кое-где еще виднелись последние осенние цветы — цикламены и лесные фиалки. Но теперь, чем ниже мы спускались, тем больше нам бросалось в глаза, что все вокруг высушено, выжжено, серо и голо, все выглядит безжизненным в холодном, не согретом солнцем воздухе, под пасмурным и тусклым небом. Вышли мы из дому в довольно веселом настроении, но сразу же приумолкли: день стоял тихий-тихий, какие именно бывают в самые холода, и эта тишина сковывала нас и мешала нам говорить. Сначала мы спустились вниз по склону с правой стороны долины, потом пересекли площадку, где среди кактусов и скал упала бомба, сброшенная с самолета в тот день, когда мы шли с Томмазино, а затем направились по левому склону горы.

Так шли мы, не разговаривая, еще с полчаса и наконец через ущелье вышли в долину, как раз к тому месту, где на перекрестке, у мостика, стоял домик, в котором жил Томмазино до той злосчастной бомбежки. Мне запомнилось это место — такое веселое, живописное, такое просторное, и очень я удивилась, увидя его теперь таким печальным, серым, голым и убогим. Приходилось ли вам когда-нибудь видеть женщину без волос? Я видела однажды — это была одна девушка в моей деревне, у нее после тифа часть волос выпала, а часть ей пришлось остричь под машинку. Будто ее подменили, у нее появилось даже новое выражение лица; ее голова напоминала огромное безобразное яйцо, гладкая и лысая, каких никогда не бывает у женщин, а лицо, не оттененное волосами, казалось при ярком свете словно расплющенным. Точно так же, без густой зеленой листвы трех высоких платанов, отбрасывавших тень на домик Томмазино, без травы, скрывавшей камни на берегу речки, без кустов, росших по обе стороны дороги и канавы, — правда, тогда я их не замечала, но они, конечно же, там росли, так как теперь я ощущала их отсутствие, — без всего этого место было ничем не приметным, просто никаким, утратило всю свою прелесть, совсем как женщина, если ей остричь волосы. И не знаю сама почему, при виде этого обезображенного уголка у меня сжалось сердце, и показалось, что он, пожалуй, чем-то напоминает сейчас наши жизни, ставшие такими же серыми и убогими из-за этой нескончаемой войны, отнявшей у нас все мечты и надежды.

Ну, хватит об этом. Мы зашагали по шоссе, и вот здесь-то произошла первая встреча, ожидавшая нас в тот день. Какой-то человек вел под уздцы двух замечательно красивых, холеных вороных коней. Это были немецкие кавалерийские кони, но на солдате была форма, которой я никогда раньше не видывала. Когда мы с ним поравнялись, он сперва посмотрел на нас, а потом поздоровался и, так как мы шли в одну сторону, заговорил с нами на ломаном итальянском языке. Так довольно долго мы шли вместе и разговаривали. Солдату было лет двадцать пять, и такого красивого парня сроду мне не доводилось встречать. Высокий, широкоплечий, с очень тонкой, как у женщины, талией, подтянутый, в желтых хромовых сапогах на длинных ногах. У него были волосы как золото, глаза голубовато-зеленые, миндалевидные, какие-то странные и чуточку мечтательные, прямой, большой и тонкий нос, красный, красиво очерченный рот, а когда он улыбался, то показывал чудесные зубы, до того белые и ровные, что просто приятно было на них смотреть.