«Мачера» огласилась воплями беженцев, а всего минуту назад они так радовались самолетам. Они плакали и громко причитали, совсем как дочь и жена Филиппо, когда Винченцо заявил, что немцы украли приданое. Все кричали, бегали взад и вперед по «мачере» и махали руками, словно хотели отогнать самолеты.

— Убийцы, там мой дом! Они разрушают наши дома! Горе нам! Мой дом! Мой дом!

А бомбы между тем продолжали сыпаться, как сыпятся спелые яблоки, если потрясти яблоню. Зенитки били без передышки, яростно, со всех сторон; оглушающий их грохот не только наполнял все небо, но, казалось, даже сотрясал землю. Самолеты пролетели над всей долиной, до самого берега, а потом там, где в лучах солнца сверкало море, сделали крутой поворот и вернулись обратно, сбросив новую порцию бомб. Беженцы сначала попритихли, думая, что самолеты совсем улетают, а теперь снова принялись рыдать и вопить еще громче, чем раньше. Но в тот самый момент, когда эскадрилья, все так же ровно и четко держа строй, уже, казалось, действительно собиралась улететь в ту сторону, откуда появилась, второй самолет в последнем звене вдруг вспыхнул ярким красным пламенем, потянувшимся за ним, будто шарф, по голубому небу. Зенитки наконец попали в цель: подбитый самолет отстал от других, и огненный шарф, широкий и яркий, окутал целиком всю маленькую серебристую машину. Вы только бы послушали, что теперь кричали беженцы:

— Молодцы немцы! Всыпьте этим убийцам, сбейте их всех!

Розетта вдруг закричала:

— Мама, смотри, как красиво — парашютисты!

В самом деле, в то время как горящий самолет летел в сторону моря, я увидела, как в небе один за другим раскрываются белые зонтики парашютов. Под каждым из них, покачиваясь от ветра, чернело что-то маленькое: то были фигурки летчиков. Парашютов открылось семь или восемь, и они медленно-медленно опускались вниз. Зенитки замолчали, а подбитый самолет, кувыркаясь в воздухе, падал все ниже, пока не исчез за холмом, откуда сразу же донесся оглушительный взрыв. Потом все стихло.

Теперь снова наступила тишина; только вдалеке, в той стороне, где скрылись самолеты, еще раздавался слабый металлический звон да на нашей «мачере» оглашали воздух рыдания и проклятия беженцев. Серебристые зонтики парашютов продолжали медленно опускаться вниз, а всю долину Фонди окутал серый дым, сквозь который то здесь, то там пробивалось яркое пламя пожаров.

Итак, англичане пришли, но пришли они, чтобы разрушить дома беженцев. И теперь также Микеле проявил какое-то странное жестокосердие, причем совершенно неожиданным для меня образом. Вечером того дня, когда мы, сидя в хижине, говорили о воздушных налетах, он вдруг сказал:

— Знаете вы, что говорили эти самые беженцы, которые теперь так жалобно оплакивают свои дома, в те дни, когда газеты сообщали, что наши бомбардировщики превратили, как тогда выражались, в новое Ковентри какой-нибудь город противника? Вот что они говорили — я это слышал своими ушами: «Ну что ж, если их бомбят, значит, они того заслуживают». Я спрашивал их: «Неужели же вам не жаль этих несчастных, которые теперь остались без крова и должны бежать неизвестно куда, голые и босые, как цыгане?» А они в ответ: «Да, их жаль, конечно, но не больше, чем всех тех, кто лишился крова раньше их». Так вот я говорю тебе, Чезира, — нынче мой черед, а завтра твой. Они ликовали, когда бомбили англичан, французов, русских, а теперь настал и их час. Разве это не справедливо? Скажи, Розетта, ты веришь в Бога, разве ты не видишь в этом перста Божьего?

Розетта, как обычно, когда он касался религии, ничего не ответила, и разговор наш на этом и кончился.

Словом, после той первой бомбежки беженцы, все как один, бросились в долину посмотреть, целы ли их дома, и почти все вернулись с хорошей вестью, что дома их уцелели и вообще разрушения в городе не так ужасны, как казалось поначалу.