В самом деле, в солнечном небе появилась сверкающая, как серебро, летевшая в три ряда эскадрилья, а впереди — один самолет, который будто вел за собой остальные. Потом, продолжая на них смотреть, я увидела: вот головной самолет выбросил красный флажок, и, сама уж не знаю как, вдруг вспомнила, что Микеле мне говорил — это сигнал сбрасывать бомбы. Не успела я об этом подумать, как дождем посыпались бомбы; вернее сказать, бомб мы не видели — с такой быстротой они падали, но тут же услышали совсем близко от себя очень сильный взрыв, и земля вокруг нас ходуном заходила, как при землетрясении. Может, в действительности не так уж сильно закачалась земля, но в воздух взмелось и засвистело вокруг нас множество мелких камней и еще больше острых, искореженных железных осколков — каждый из них был, как я увидела потом, по крайней мере с мой мизинец, и попади хоть один в нас, мы были бы убиты на месте. Между тем нас окутало облако такой едкой пыли, что я закашлялась и сквозь ее плотную завесу уже ничего не могла видеть. Меня охватил страх, и я принялась звать Розетту. Пыль постепенно осела, я увидела, что земля вокруг меня вся усыпана этими железными осколками и разорванными в клочья, искалеченными листьями кактуса. Потом я услышала голос Розетты, говорившей мне:

— Да я ведь рядом с тобой, мама.

Никогда я не верила в чудеса, но, сказать по правде, увидев на земле эти осколки, только что свистевшие вокруг нас, подумала, прижимая к себе мою Розетту, живую и здоровую, — это настоящее чудо, что нас не убило. Обнимала я ее, целовала, ощупывала со всех сторон, словно не верила своим глазам, что она невредима; потом стала искать взглядом Томмазино, который, как я уже говорила, шел впереди шагах в тридцати от нас. Но ни близко, ни далеко на уступе, усыпанном исковерканными, изуродованными кактусами, его не было. Наконец, не знаю откуда, до меня донесся его голос. Он жалобно стонал:

— Боже мой, святая Мадонна, Боже мой, святая Мадонна…

Подумала я, что он, наверно, ранен, и мне вдруг стало стыдно за радость, охватившую меня, когда я увидела Розетту целой и невредимой. Правда, я всегда недолюбливала Томмазино, но как-никак он тоже был человек, да и помог нам, хотя и не без выгоды для себя. И вот, ожидая увидеть его лежащим на земле, в луже крови, я направилась к тому месту, откуда доносился его голос. Это была неглубокая маленькая пещера, просто углубление в одной из скал. Сидел он там, весь сжавшись, как улитка в своей раковине, обхватив голову руками, и громко причитал. Сразу же я увидела, что на нем нет ни единой царапины, а просто он перетрусил. Я сказала ему:

— Томмазино, все уже кончилось. Что ты делаешь в этой щели? Слава Богу, все мы остались целы.

Ничего он мне не ответил, а все продолжал бормотать:

— Боже мой, святая Мадонна…

Удивилась я и решительно говорю ему:

— Томмазино, вылезай, надо идти, и так уже поздно.

А он:

— Я отсюда не двинусь.

Спрашиваю его:

— Ты что, хочешь здесь остаться?

А он отвечает:

— Не пойду я вниз, в долину… я заберусь на самую верхушку горы, так высоко, как только смогу, забьюсь там в какую-нибудь глубокую пещеру, под самую землю, и не выйду оттуда… Там я и умру.

— А как же, Томмазино, твоя торговля?

— К черту торговлю.

Услышав, что он посылает к черту торговлю, ради которой до сих пор подвергал себя стольким опасностям, я поняла, что говорит он всерьез и настаивать бесполезно. Все же я сказала:

— Но хотя бы проводи нас… сегодня, будь покоен, самолеты больше не появятся.

Он ответил:

— Идите одни… никуда я не пойду отсюда, — и опять весь затрясся и начал призывать Мадонну.

Попрощалась тогда я с ним и пошла по тропинке в сторону долины.