Мы с Розеттой решили подниматься вверх в горы вместе с Микеле не потому вовсе, что боялись — женщин немцы не хватали, — а главным образом чтобы как-нибудь скоротать время, ведь мы на «мачере» просто подыхали со скуки. Да и с Микеле нам не хотелось расставаться — в горах он был единственным человеком, к которому мы привязались. Так для нас началась странная жизнь: помирать стану — ее не забуду. Глубокой ночью Париде, встававший всегда с петухами, стучал в нашу дверь, и мы наспех одевались при тусклом свете лампадки. Потом выходили на холод, в кромешную тьму; по «мачере» уже двигались какие-то тени, и в домиках одно за другим освещались окошки. Наконец мы находили Микеле — маленького, закутанного с ног до головы, в десяти фуфайках, с палкой в руке, похожего на сказочного гнома — из тех, что живут в пещерах и сторожат сокровища. В полном молчании мы шли за ним следом и поднимались вверх по тропинке.

Подъем наш начинался в темноте, мы пробирались по тропинке, покрытой еще корочкой льда, сквозь густые высокие заросли, доходившие нам до груди. Кругом не видно ни зги, но у Микеле был карманный фонарик, он время от времени направлял на тропинку тонкий лучик света, и мы шли дальше, по-прежнему молча.

Между тем, пока мы поднимались, небо над горами начинало бледнеть, постепенно становясь мутно-серым, но перед рассветом звезды все еще ярко горели. Громады гор чернели на фоне этого постепенно светлеющего, усыпанного звездами неба, но потом понемногу начинали светлеть и горы, и уже можно было различить их зеленые склоны с пятнами темнеющих здесь и там лесов и зарослей. Теперь звезд уже не было видно, небо становилось серым, почти белесым, и глазам нашим открывались заросли — голые, тронутые морозцем, безжизненные, безмолвные, еще погруженные в дремоту. Но вот небо мало-помалу начинало розоветь на горизонте и голубеть над нашими головами, и с первым брызнувшим из-за гор лучом солнца, тонким и сверкающим, как золотая стрела, вспыхивали вокруг все цвета: ярко-красный — каких-то диких ягод, изумрудно-зеленый — лесного мха, желтовато-белый — султанов тростника, иссиня-черный — гнилых сучьев. Заросли кустарника сменялись рощей остролиста, простиравшейся до самой вершины горы. Деревья были довольно толстые и высокие, они росли на склоне, далеко друг от друга, никогда они не касались одно другого и теперь протягивали свои ветви, будто гигантские руки, словно собирались поддержать друг друга, взявшись за руки, чтоб не упасть на крутом склоне под порывами ветра. Сквозь негустую рощицу этих искривленных, редко растущих деревьев был виден склон, усеянный белыми камнями вплоть до самой вершины горы, врезавшейся в голубое небо. Тропинка по этой рощице шла почти полого; солнечные лучи будили птиц, спавших на ветвях остролиста, и мы слышали, как у нас над головой порхают и щебечут целые стаи, хотя их не было видно.

Микеле, шедший впереди нас, казалось, был счастлив уж не знаю отчего — он шагал быстро, весело помахивая, словно тросточкой, срезанной им палкой и насвистывая что-то на манер военного марша. Мы поднимались все выше по склону; роща постепенно редела, все мельче и корявей становились деревья, а затем наконец остролисты кончались, тропинка бежала вверх по ослепительно белому скалистому склону, и уже совсем близко, почти над нашей головой, была макушка горы, или, вернее, узкий проход меж двух вершин, куда мы и направлялись.