Так, медленно шло время; солнце поднималось все выше и становилось все горячее — иногда я даже расстегивала кофту и, растянувшись на траве, загорала, будто на пляже. Когда наступал час завтрака, Микеле и Розетта возвращались со своей прогулки, и мы, сидя на траве, съедали немного хлеба и сыра. Приходилось мне в жизни и до того и после есть немало вкусных вещей, но вспоминаю я теперь тот темный и черствый хлеб с примесью отрубей и кукурузной муки и тот овечий сыр, такой твердый, что разбивать его надо было молотком, и кажется мне, что в жизни ничего вкусней не ела. Может, особый вкус еде придавал аппетит, он у нас появлялся от ходьбы и горного воздуха, а может, мысль об опасности была своего рода приправой. Во всяком случае, ела я со странным ощущением, будто впервые в жизни поняла, что еда — вещь хорошая и необходимая и как восстанавливаются силы, когда ты ешь и насыщаешься. К слову сказать, там в горах, в Сант-Эуфемии, будто заново мне открылось многое, причем чудно даже, вещи-то были самые простые, которые делаешь обычно совершенно не думая, совсем машинально. Вот, к примеру, сон: раньше я не замечала, что спать, как и есть, можно с аппетитом и крепкий, долгий сон доставляет удовольствие и дает силы, а заботы о чистоте тела именно потому, что этим было трудно, почти невозможно заниматься, казались теперь чуть ли не наслаждением. Одним словом, я стала обращать внимание на все, чему, живя в городе, мы уделяем мало времени и что делаем совсем безотчетно. Думается, что если бы там, в горах, повстречался мне мужчина, который приглянулся бы мне и я полюбила бы его, то и любовь открыла бы мне новые радости, была бы глубже и сильнее. В общем, я стала совсем как животное — я думаю, что животные, которые только и заботятся, что о своем теле, пожалуй, должны испытывать те же чувства, что и я, ведь обстоятельства заставили меня быть всего лишь животным, а это значит — питаться, спать, чиститься и стараться жить как можно безопаснее и лучше.

Солнце постепенно совершало свой круг по небу, опускаясь в сторону моря. Когда море темнело и на нем начинали играть красные отблески заката, мы отправлялись в обратный путь, но уже не по козьей тропе, а бегом вниз по склону, без всякой тропы, скользя по траве, спотыкаясь о камни, пробираясь сквозь колючие заросли и груды щебня. В общем, та дорога, которая на рассвете отнимала у нас два часа, теперь, при возвращении, занимала не больше получаса. Мы прибегали как раз к ужину, все в пыли, наши юбки были в колючках и листьях, и сразу же шли в хижину ужинать. Потом быстро ложились спать, а на заре вновь были на ногах.

Однако не всегда там наверху, на площадке, все было так спокойно и так далеко была от нас война. Я уж не говорю о самолетах, частенько пролетавших над нами и в одиночку, и целыми эскадрильями, или о взрывах, слабые отзвуки которых доносились к нам из долины и означали, что эти проклятые немцы продолжают взрывать дамбы на осушенных болотах, чтобы затопить всю равнину и вызвать малярию. Я хочу еще сказать, что война напоминала нам о себе и всякими встречами, которые довелось нам иметь несколько раз на вершине горы. Все дело в том, что этот столь уединенный перевал лежал на пути тех, кто пробирался по горам, держась как можно выше и обходя долины, из занятого немцами Рима и даже из Северной Италии на юг страны, где высадились англичане. Чаще всего это были солдаты распавшейся итальянской армии или же бедняки, хотевшие вернуться в селения, откуда всех прогнала война, или же пленные, бежавшие из немецких концлагерей.