Словом, после той первой бомбежки беженцы, все как один, бросились в долину посмотреть, целы ли их дома, и почти все вернулись с хорошей вестью, что дома их уцелели и вообще разрушения в городе не так ужасны, как казалось поначалу. Правда, было двое убитых: старик нищий, спавший в разрушенном доме на окраине города, и, как это ни удивительно, тот фашист, который прозывался Обезьянка и угрожал нам ружьем, когда мы жили у Кончетты. Обезьянка умер, как и жил: в то утро, благо была хорошая погода, он пошел в Фонди и взломал железную штору одной галантерейной лавки. В дом попала бомба, и Обезьянку нашли под обломками среди мотков тесьмы и рассыпанных пуговиц — в руке он еще сжимал какую-то украденную вещь. Я сказала Розетте:

— Ну что ж, если умирают такие люди, как этот фашист, то мы только должны сказать войне спасибо.

Но я удивилась, увидев, как по лицу у нее текут слезы, и услышав ее ответ:

— Не надо так говорить, мама… он такой же несчастный, как и все.

А вечером Розетта вздумала молиться за него, за спасение его души, хотя душа его была еще черней, чем та черная рубашка, что была на нем, когда его убило бомбой.

Забыла сказать я, что в те дни был еще один покойник — Томмазино. Я хорошо знаю, как и почему он умер, — была я вместе с ним, когда произошло то, что было причиной его смерти. Несмотря на дождь, холод и непролазную грязь, он продолжал все это время торговать. Покупал он продукты у крестьян, у немцев, у фашистов и потом перепродавал их беженцам. Продуктов теперь стало мало, но он все ловчил и где-то раздобывал соль, табак, апельсины, яйца. Конечно, он сильно взвинтил цены и, насколько я знаю, здорово наживался. Целыми днями он бродил по долине, не обращая внимания на опасность, и не потому, что был смельчаком, а потому, что деньги были ему дороже собственной шкуры. Ходил он небритый, в подвернутых выше щиколоток рваных брюках, всегда в забрызганных грязью ботинках — ни дать ни взять Вечный жид. Семью он давно поселил у каких-то крестьян, обитавших еще выше по склону, чем Париде, а тем, кто спрашивал его, почему он не живет с семьей, отвечал:

— Торговля у меня, хочу торговать до самой последней минуты.

Подразумевал он — до самой последней минуты войны, но не знал, однако, что ему суждено было торговать до последней минуты жизни.

Ну так вот. Положила я однажды в корзиночку восемь яиц и пошла вместе с Розеттой вниз, в долину, где в апельсиновых рощах разбили свои палатки немцы, чтобы выменять у них яйца на солдатский хлеб. Случайно как раз в тот день в Сант-Эуфемию пришел по делам Томмазино и вызвался проводить нас. Уже пятый день после той первой бомбежки стояла хорошая погода. Томмазино шел, как всегда, впереди, без разбору шагая по камням и выбоинам сбегающей вниз тропинки, и молчал, погруженный в свои расчеты; мы же шли позади и тоже не разговаривали. Узкая тропка вилась зигзагом по левому склону горы, а потом, миновав загромождавшую путь скалу, шла вдоль пологого уступа и затем вновь сбегала вниз по правому склону. Этот плоский уступ, вернее площадка, был поистине странным местом: весь он был усеян голыми остроконечными скалами забавной формы, напоминавшими сахарные головы. Скалы были серые, будто кожа у слона; здесь и там среди них зияли большие и маленькие пещеры. Меж этих скал росло множество кактусов с утыканными острыми иглами зелеными мясистыми листьями, которые топорщились, точь-в-точь как накрахмаленные круглые воротнички священников. Тропинка вилась между кактусами и скалами вдоль ручейка. Я просто никак не могла на него налюбоваться — вода была в нем прозрачная, как хрусталь, и бежал он по зеленому мягкому мху. Когда мы вышли на эту площадку — Томмазино шел впереди метрах в тридцати от нас, — мы услышали гул моторов целой эскадрильи самолетов. Мы не обратили на него внимания: для нас это уже стало привычным делом, да и самолеты летели в сторону фронта; мы думали, что горы они бомбить не станут — ну зачем им было тратить бомбы, которые стоят денег, и сбрасывать их на камни «мачер»? Поэтому я совершенно спокойно сказала Розетте:

— Смотри, самолеты.