— Вот скот нас беспокоит. Кто там без нас позаботится о животных? Не немцы же?

Не хватило у Микеле мужества сказать им, что, когда они возвратятся в свои края, не найдут они там ни домов, ни скота — вообще ничего. Передохнув минутку, они побрели дальше. Я сразу почувствовала большую симпатию к этим несчастным, таким спокойным и уверенным в своей правоте, — может, потому, что они немножко напоминали нас с Розеттой: так же война выгнала их из домов, так же и они, ища пристанища, бродили по горам, голые и босые, как цыгане. Однако через несколько дней я узнала, что их вновь схватили немцы и отправили обратно в лагерь Фрозиноне. Потом больше о них я ничего не слыхала.

В общем, такая жизнь, когда на рассвете мы поднимались на перевал, а в сумерки спускались вниз, длилась около двух недель; потом наконец стало ясно, что немцы отказались от всяких облав, по крайней мере в наших горах; мы перестали ходить на перевал, и жизнь пошла своим чередом. Однако потом я часто тосковала по тем чудесным дням, что провела на вершине горы, в одиночестве, так близко к природе. Ведь там, наверху, не было ни беженцев, ни крестьян, одолевавших нас разговорами о войне, об англичанах, о немцах и о голоде, не было ежедневных забот о том, чтобы приготовить обед, скудный и невкусный, на сырых ветках, в темной хижине, — словом, кроме тех двух-трех встреч, о которых я рассказала, не было ничего такого, что напоминало бы о войне и тяжелой жизни. Приходя туда, я просто могла думать, что поехала с Микеле и Розеттой на загородную прогулку — вот и все. Тот зеленый лужок, где можно было погреться на зимнем солнышке, как в мае, со снежными вершинами гор Чочарии на горизонте, со сверкающим в другой стороне, за долиной Фонди, морем казался мне каким-то заколдованным местом — здесь действительно мог быть зарыт один из тех кладов, о которых мне рассказывали, когда я была маленькой. Но никакого сокровища, как я это хорошо знала, под землей не было; однако я нашла его внутри себя, и с не меньшим удивлением, чем если бы я выкопала клад своими руками из-под земли, — то было глубочайшее спокойствие, полное отсутствие всякого страха и тревоги, вера в себя и в будущее — чувства, которые росли у меня в душе, когда я бродила одна-одинешенька по тому лугу. За долгие годы это были, пожалуй, мои самые счастливые дни; право, странно, именно те дни, когда я была беднее всего, не имела самого необходимого, питалась лишь хлебом да сыром, а постелью служила трава и не было у меня даже шалаша, чтобы укрыться, — словом, когда я жила, как дикое животное, а не человеческое существо.

Декабрь был уже на исходе, и как раз в первый день Рождества наконец-то пришли к нам англичане. Разумеется, я имею в виду не английскую армию, стоявшую все еще на Гарильяно, а двух англичан, которые так же, как многие другие, скрывались в горах и появились в Сант-Эуфемии утром 25 декабря. Погода по-прежнему стояла чудесная — холодная, сухая, ясная. Однажды утром, выйдя из своего домика, я увидела, что на «мачере» толпится народ. Подойдя ближе, я увидела, что беженцы и крестьяне окружили двух молодых парней, по виду не итальянцев: один был белокурый и маленький, с голубыми глазами, прямым тонким носом, ярко-красным ртом и белокурой остроконечной бородкой, другой — высокий, худой, голубоглазый и темноволосый.