— Много — это сколько? — спрашивает практичный Улугмурод.

— Почем я знаю. Тысяч пять. Или десять.

— Рублей? — уточняет Орзумурод.

— Дурак, да? — Оса смеется. — Кому нужны рубли в Америке? Долларов.

— Доллары в Самарканде можно достать. Или в Ташкенте, у иностранцев. — Это снова Улугмурод, он проявляет завидную осведомленность.

— Так много не достанешь. — Теперь уже осведомленность проявляет сам Оса.

— И что делать?

— Сидеть на жопе ровно!

Произнеся это, мой новый покровитель смеется. А затем переключается на меня:

— А ты что скажешь?

— Не хочу я в Америку. Мне и здесь хорошо.

— Скоро будет плохо. Всем людям будет плохо, все с ума сойдут. Так биби говорит. А еще она говорит, что ты — ангел.

Я не знаю, как реагировать на эти слова. В отличие от Улугмурода и Орзумурода — они бьют друг друга по плечам и толкают в бока. И хихикают. Наверное, мне тоже следовало бы улыбнуться, но я просто смотрю на Осу. А Оса смотрит на меня. Черты его лица то и дело теряются за клубами легкого дыма: все находящиеся в подвале курят анашу.

Кроме меня.

— Ну, чего? Дунешь, майда?

— Пусть сначала у мамочки разрешения попросит.

Так подначивают меня Орзумурод и Улугмурод — каждый по-своему и хихикая все громче: анаша веселит их. А Осу делает чрезмерно сентиментальным, отсюда и разговоры о биби и ангелах. Отсюда разговоры о деньгах и о счастливой наркобаронской жизни в Колумбии, тебе бы там понравилось, майда. Странно, что он все время обращается ко мне, представляя наш побег из Шахрисабза как дело решенное. При этом в рассказах Осы о счастливой заграничной жизни фигурируем только мы, братья остаются здесь, в Шахрисабзе, на пыльных подвальных коврах. Орзумурода и Улугмурода это не обижает; или они слышат совсем другие истории, заключенные в спичечном коробке с анашой.

— Что знаешь ты и не знаю я? — иногда спрашивает у меня Оса.

Рассказывать ему о галактиках — бесполезно. О полете и путешествиях во времени — не хочется, это только моя тайна. И потому я вежливо пожимаю плечами.

— Может, точно знаешь, когда я помру? Как Домулло?

Я пожимаю плечами еще вежливее. И вообще — веду себя с достоинством, мама бы гордилась таким сыном.

— А если я знаю что-то такое, чего не знаешь ты? — Оса все никак не может успокоиться. — Про тебя. Этого еще не случилось, но уже случилось. Думаешь, так не бывает?

— Бывает.

Оса подползает ко мне и крепко ухватывает пальцами за подбородок.

— Умный, да? Сам-то не боишься умереть?

Еще никто не разговаривал со мной о смерти, не сталкивал лбами меня и ее. Все мамины истории о родителях и остальных родственниках выглядят так, как будто они просто ушли. Оставили нас, осторожно прикрыв дверь за собой. Отстали от поезда, на котором мы едем куда-то. Но (какие же они все-таки чудесные люди!) дали телеграмму со станции: «С нами все хорошо! Доберемся следующим составом и будем на месте раньше вас. Не волнуйтесь!»

Вот никто и не волнуется.

Я тоже не выказываю никаких признаков волнения, хотя мне не нравятся пальцы Осы: они желтоватые, покрытые заусенцами и жесткие, как наждак. Между указательным и средним вытатуирована буква «С» — неаккуратная, расплывчатая.

— Не боишься, а? — снова переспрашивает Оса.

— Нет.

Я не вру. Нельзя же всерьез опасаться телеграммы.