Мария нашла новое место, о котором никто не знал. В комнате наверху, в конце коридора, над спальнями — здесь теперь хранили лишнюю мебель, и она беспорядочно и неудобно загромождала все пространство. Некоторые предметы были зачехлены огромными старинными чехлами, некоторые накрыты покрывалами. Никто уже не прятался под столами и задрапированными, как юбкой, стульями с прямыми спинками — такие места все уже знали; каждый вода, прочесывая эту комнату, под них заглядывал — это уже превратилось в ритуал. Но там стояло большое мягкое кресло, закрытое огромным цветастым изодранным покрывалом, такое низкое, что подлезть под него было почти невозможно, разве что таким маленьким и худеньким, как Мария. Шарлотта и другие девочки, склонные к полноте, лишь бросили на него один отвергающий взгляд. Но Мария поняла: она сможет под него подскользнуть, залечь под просевшими пружинами, как нож для разрезания бумаги, и стянуть до пола покрывало. Там, в пыли, сплющенная между половицами и брюхом кресла, она пролежит сколько угодно, выигрывая время: воды входили и выходили из комнаты, раскрывали занавески, сдергивали другие покрывала — а она подглядывала в дырочку на покрывале и ликовала, когда их ноги в сандалиях проносились мимо. Хоть здесь пригодилось, что я меньше других.

Потом они вообще перестали заходить. Наверное, уже все ее искали. В доме воцарилась тишина. Еще чуть-чуть подожду, пусть они спустятся вниз, тогда вылезу и выручусь, решила она и впала в приятную дрему. Пустая тихая комната — ни звука, лишь дождь по стеклу. И чудно — кто-то играет на рояле: из гостиной едва доносилась негромкая музыка. Будь Мария поживее, не такая сонная, она бы удивилась — отец-то не умел играть. К тому же звучала мелодия из старого альбома, который она нашла в табурете и пыталась разобрать.

А вообще-то и в комнате не совсем тихо, вдруг поняла она. Тикали часы — тоже странно: не помнила она никаких часов. Однако теперь, щурясь в удобную дырочку на покрывале, Мария их увидела в дальнем углу, и еще больше удивилась, узнав в них часы из гостиной миссис Шэнд, те самые, с цветами вокруг циферблата — фиалки, маргаритки, жимолость. Их стрелки навечно остановились когда-то без десяти четыре. Но эти часы не стояли, они деловито тикали, показывая пять минут первого. Наверное, так и есть, подумала она.

Дело шло к обеду — снизу из кухни доносилось ободряющее звяканье посуды, и через открытую дверь плыл запах жареной баранины. И вдруг ни с того ни с сего кресло неловко надавило ей на спину (или же пол поджал снизу), так что стало гораздо теснее, чем вначале, как будто она растолстела, и дремоты как не бывало — напротив, она почувствовала, что зажимает руками рот, чтобы не расхохотаться. Опять-таки странно — она не была по натуре хохотушкой. И все же она лежала, расплющенная под креслом, и щурилась между его коричневыми ножками из красного дерева в форме шаров с когтями, пытаясь подавить наплывы смеха, чтобы не обнаружить себя. В углу комнаты за столом сидела какая-то дама в длинном платье и писала, и эта дама не должна знать, что она там, под креслом.

Дама писала, часы тикали, внизу играли на рояле, и кто-то орудовал на кухне. И потом дама в длинном темном платье встала, подошла к двери и крикнула в коридор: «Хэриет, Хэриет… Можешь уже идти». Возвращаясь, она остановилась у кресла; край ее платья был всего в нескольких дюймах от носа той, которая лежала под креслом и подглядывала, отчего стало еще труднее сдерживать смех. Дама в платье снова села, теперь уже на стул, и взяла что-то из корзины с рукоделием, которую держала на коленях, и вдруг, нахмурившись, раздраженно сказала: «Тьфу ты!» При виде этого ту, что подглядывала из-под кресла, охватила безумная скука и отвращение — даже смеяться расхотелось.