– А приказ? – спросил я. Мне, честно говоря, не очень‑то хотелось говорить с этим человеком.

– Какой приказ?

– О нашем расстреле.

– Капитан Зайнутдинов неправильно меня понял. Я сказал ему «избавьтесь от них», но это значило только то, что вы не имеете права находиться возле секретного контейнера и что вас лучше всего вывести за территорию лагеря...

– Бросьте, генерал! Я слышал вашу интонацию, она была достаточно выразительна; подчиненный вам капитан, который, кстати говоря, самостоятельно ни за что бы не решился на такой шаг, как расстрел, а тем более без выяснения тяжести вины, – наверняка изучил ваши интонации. Вот и старался в точности выполнить указание, которое для него на тот момент было вашим приказом. Я ясно изложил свои претензии?

Генерал понял, что его доводы меня не убеждают, и сменил тактику.

– Допустим, что моя интонация была не в вашу пользу, – сказал он в страстной надежде меня уболтать. – Но я принимал вас за бандитов, которые по каким‑то своим причинам устроили разборку с конкурентами. Я подозревал, что из‑за этого злополучного контейнера со штаммом... Мог я подозревать такое? Мог! Ну и как я еще, по‑вашему, должен был к вам относиться?

– Как? Ну, например, как к людям, которые помогли государству отвести реально нависшую беду от жителей Поволжья.

– Но это еще надо было доказать!

– Чего доказать? Что мы хорошие ребята? Что мы с оружием в руках защищали свои жизни и жизни миллионов ни в чем повинных жителей Поволжья? Бред!..

Я понял, что продолжать наш разговор бессмысленно, и только отмахнулся рукой от его тупой реплики.

Но генерал не унялся. Наверное, ему очень не хотелось попадать в руки какого‑то таинственного Голубкова...

– Я вижу, что вы такой же упертый, как ваши друзья... Что ж, обещаю, что вы еще не раз пожалеете о том, что так со мной поступили. Вы знаете, я даже рад, что мы едем в Москву. Могу вам признаться без лишней скромности, что у меня там много друзей – и многие из них очень влиятельные люди: и в ФСБ, и в Министерстве обороны, и даже в администрации президента... Объект, которым я командую, особенный, и абы кого туда бы не поставили. Так что, будьте уверены, ваш Голубков – кто бы он ни был – ничто по сравнению с теми, с кем у меня очень хорошие, дружеские отношения. Они сотрут всех вас в мелкий порошок, а за компанию и вашего Голубкова; да вас всех просто упекут за решетку – за похищение человека, за незаконное применение оружия, сопротивление властям, за то, что, возя чуть ли не через всю страну опасную бактериологическую бомбу, подвергали опасности миллионы и миллионы людей, страну, наконец! Знаете, я человек не злопамятный, поэтому советую вам по‑товарищески, пока не поздно, изменить свои планы. Отпустите меня в Пензе, вернете мне контейнер, я, так и быть, постараюсь забыть весь этот инцидент с похищением...

Я заметил, что в нашем микроавтобусе как‑то до странного стало тихо. Это мои ребятки напряглись от последнего генеральского монолога: похоже они уже давно слушали его и теперь, чтобы ребята сгоряча не наломали дров, надо было их успокоить. Я широко зевнул и сказал лениво‑безразлично:

– Собака лает, ветер носит. Не надо, генерал, нас пугать, мы давно пуганые. Вы даже не представляете, с кем вас угораздило связался... И жалеть о нашем знакомстве не мы будем, а вы. И давайте‑ка лучше помалкивайте, а то мои друзья с самого утра кулаки ни об кого не чесали. Гляньте‑ка вы на нашего Димитрия...

Генерал невольно поглядел на своего конвоира, и весь его гонор как рукой сняло: Боцман сидел так, что и слепому было видно: человек готов в любую секунду сорваться и звездануть так, что мало не покажется.

И генерал закрыл свой набитый вонючими, гадкими словами рот и ехал молча почти до самой Пензы.