– Так почему бы вам его не простить и не изменить дату выпуска? – спросил Римо.

– Не могу. Я на днях уже перенес дату выпуска, и теперь никакие изменения недопустимы.

– А почему вы перенесли дату?

– Иначе некому было бы выступить с прощальной речью.

– Так, а этого парня за что сажают? – поинтересовался Римо.

– Это не парень, а девушка, мистер Сахиб. Нет нет, ее не отправляют в тюрьму. Напротив, ей предстоит испытать великое счастье материнства.

– И вы перенесли дату выпуска, чтобы она но разродилась прямо на сцене?

– Как грубо! – сказал Шокли.

– А вам никогда не приходило в голову, мистер Шокли...

– Доктор Шокли. Доктор.

– Так вот, доктор Шокли, вам никогда не приходило в голову, что именно ваши действия довели вас до этого?

– До чего?

– До того, что вы сидите, забаррикадировавшись в своем кабинете за металлической решеткой, с пистолетом в руках. Вам никогда не приходило в голову, что если бы вы обращались с этими детьми, как с людьми, имеющими свои права и обязанности, то они бы и вели себя, как люди?

– И вы полагаете, что лучшее средство – это «оставить их на второй год», как вы изволили выразиться?

– Для начала – да. Может быть, если остальные увидят, что надо работать, они начнут работать. Потребуйте от них хоть чего нибудь.

– Оставив их на второй год? Хорошо, попробуем себе это представить. Каждый год, в сентябре, мы набираем в первый класс сто детей. Теперь допустим, я должен оставить на второй год их всех, потому что они учатся неудовлетворительно и показали плохие результаты на каком нибудь там экзамене...

– Например, по умению пользоваться туалетом, – прервал его Римо.

– Если бы я оставил на второй год все сто человек, тогда в следующем сентябре у меня было бы двести человек в первом классе, а на следующий год – триста. Это никогда бы не кончилось, и спустя несколько лет у меня была бы школа, в которой все дети учатся в первом классе.

Римо покачал головой.

– Вы исходите из того, что все они останутся на второй год. Вы на самом деле не верите, что этих детей можно научить читать и писать, не так ли?

– Они могут постичь красоту черной культуры, они могут узнать все богатство своего бытия в Америке, они могут узнать, как они сумели противостоять деградации и вырваться из белого рабства, они могут научиться...

– Вы не верите, что их можно чему бы то ни было научить, – повторил Римо и встал. – Шокли, вы расист, вы знаете это? Вы самый убежденный расист, какого мне когда либо доводилось встречать. Вас устраивает все что угодно, любая чушь, которую несут эти дети, поскольку вы уверены, что на лучшее они не способны.

– Я? Расист? – Шокли рассмеялся и показал на стену. – Вот награда за претворение в жизнь идеалов братства, равенства, за пропаганду совершенства черной расы, врученная мне от благодарного сообщества Советом чернокожих священников. Так что не надо о расизме.

– Что говорит компьютер, где сейчас Тайрон?

Шокли посмотрел на экран, потом нажал еще какую то клавишу.

– Комната сто двадцать семь. Класс новейших методов общения.

– Хорошо, – сказал Римо. – Пойду на звуки хрюканья.

– Мне кажется, вы не вполне понимаете цели современной системы образования, мистер Сахиб.

– Давайте лучше кончим разговор, приятель, – сказал Римо.

– Но вы...

И вдруг Римо прорвало. Эта мучительная беседа с Шокли, глупость человека, во власть которому отданы сотни молодых жизней, явное лицемерие человека, который считал, что раз дети живут в сточной канаве, то единственное, что надо сделать, – это освятить канаву благочестивыми речами, – все это переполнило Римо, как чересчур сытная пища, и он почувствовал, как желчь подступает к горлу.