– Здесь вы будете жить, – на безупречном английском сказал водитель, взяв из багажника одинокий рюкзачок Кирша. – Меня зовут Миша. Садовника зовут Денис Ильич. У него есть дочка, бывает здесь примерно раз в месяц. Вы можете с ней спать. В принципе никто вас не должен трогать, кроме случаев, когда надо съездить в город на беседу. Но через месяц-другой это будет происходить нечасто.

– Ага, – сказал Итан. – Понятно.

– Еда, порнография, “Нью-Йорк Таймс” по воскресеньям – это все моя забота. Я буду приезжать два раза в неделю. У меня есть ключ от дома, – водитель продемонстрировал ключ, – но нет ключа от верхнего этажа. Если вы наверху спите или дрочите – напишите список покупок, оставьте внизу на столе. Пока все в ажуре?

– Да вроде. Откуда вы знаете такие выражения, как…

– Если вам надо куда-то выбраться, я вас отвезу.

– Отлично.

– Не пытайтесь передвигаться самостоятельно. Избушка садовника спроектирована с расчетом на полный обзор периметра.

На протяжении следующего года Кирш покидал поместье четыре раза. Пару раз он выступал в телепередачах, потея под софитами и оглохнув от бубнежа собственного переводчика. В последний день его первой русской осени Кирша в страшной спешке доставили в местное отделение КГБ и попросили опознать человека по фотографиям. На больших глянцевых открытках был изображен комик Эмо Филипс. Смысл упражнения остался неясен.

Таинственный Миша исправно выполнял все запросы Итана, несмотря на их возрастающую сложность. С его помощью Кирш открыл для себя Трейси Лордс, которой в тот момент вопреки кажимости было всего шестнадцать. Он полюбил ее подростковую пухлость, ее целеустремленность: она была отличницей, серьезной и упорной. Она, казалось, кончала не оттого, что кончает, а оттого, что ей хорошо это удавалось, и Кирш на время нашел в ней родственную душу. У него тоже получалось все лучше.

Воскресный выпуск “Нью-Йорк Таймс” приходил с тринадцатидневным опозданием, то есть в один раз в пятницу, на следующей неделе – в субботу и т. д. Из-за этого разрыва Итан, сам того не желая, переключился на дореволюционный календарь – когда Россия заставляла любого, кто оказался в ее мгле, перепрыгнуть, скажем, из 4 июня в 22 мая. Потом настал День Передовицы – тот страшный день, когда в газете появилась редакционная статья про Эда Коча.

Поначалу Итан даже не понял, почему этот текст так его растревожил. Потом он наконец вычленил в колонке то самое раздражающее слово и в ступоре пялился на него несколько минут. Это было слово neighbourhoods, “районы” – написанное через u, как это делают только в Великобритании. Внутри черепной коробки застучала глухая барабанная дробь. Итан лихорадочно развернул страницу с результатами бейсбольных матчей. В них не было никакого смысла. Это были случайные, как в лотерейных билетах, как в иностранном телефонном номере, колонки цифр. “Нью-Йорк Таймс” оказалась подделкой. Настоящий выпуск, видимо, вышел под такой жуткой, такой катастрофической шапкой, что Кирша хватил бы кондрашка при одном взгляде на него. Теперь все ясно.

Вечером садовник обнаружил Кирша на картофельной грядке. Он довел дрожащего американца до дома и пил с ним до ночи, все время на что-то жалуясь на мелодичном, усыпляющем украинском.