…Миссис Харрис как-то не доводилось прежде пробовать ни чёрную икру, ни патэ де фуа-гра, только что прямо из Страсбурга; однако она сразу к ним приспособилась, не оставив, впрочем, вниманием ни свежайшего омара из Па-де-Кале, ни заливных угрей из Лотарингии. А ещё они ели нормандские колбаски, холодного жареного цыпленка по-брестски, и нантскую жареную утку с хрустящей корочкой. К омару и закускам было «Шассань Монтраше», к икре — шампанское, к дичи — «Возни Романе», а к шоколадному торту — «Икем».

Миссис Харрис ела за всю прошлую неделю, за эту, а заодно и за следующую. Ей никогда не приходилось так ужинать — а может быть, и не придётся больше. Её глаза блестели от удовольствия, когда она сообщила:

— Господь меня прости, но если я чего и люблю, так это как следует поесть.

— А знаете, ночи в Париже удивительно хороши, — заметил как бы между прочим мсье Фовель, глядя на лицо Наташи (которое сейчас напоминало мордочку сытой кошечки), — может быть, после ужина мы покажем наш город…

— Уфф, — отвечала миссис Харрис, набитая деликатесами по самые жиденькие брови, — Езжайте уж вдвоем. А у меня и так был такой день, что теперь и помереть не жалко. Так что я останусь дома — вымою посуду, заберусь в постель и постараюсь не проснуться у себя на Бэттерси…

Но тут молодые люди вдруг ощутили смущение и неловкость, а миссис Харрис в своем состоянии блаженной сытости не заметила этого. Согласись она на прогулку, думал мсье Фовель, все было бы иначе, и вечер бьющего через край наслаждения (и, главное, Наташа!) не покинули бы дом. Но, конечно, без этой удивительной женщины самая мысль — показать достопримечательности ночного Парижа звезде Дома Диор — казалась более чем нелепой. А для Наташи ночной Париж был прокуренными кафе, дорогими ночными клубами вроде «Диназар» или «Шахерезады»; и то, и другое надоело ей до чёртиков. Она много отдала бы за возможность просто постоять под звёздным небом но Большой Террасе Сакр-Кёр, Собора Сердце Иисусова, и смотреть, как отражаются звезды в созвездиях парижских улиц… особенно, если рядом с ней стоял бы мсье Фовель…

Но коль скоро миссис Харрис намеревалась лечь спать, у неё больше не было предлога оставаться в этом доме. И так она посмела слишком глубоко вторгнуться в личную жизнь мсье Фовеля. Она беззастенчиво ворвалась сюда, обошла весь дом со щёткой и шваброй, видела помойку в кухонной раковине, позволила себе почти немыслимую вольность, вымыв ванну мсье Фовеля, и ещё худшую — выкупавшись в ней сама.

Подумав об этом, Наташа совершенно смутилась, покраснела и пробормотала:

— О, нет, нет, нет. Я не могу — это невозможно. Боюсь, у меня назначена встреча. Я должна идти…

Мсье Фовель стоически принял удар, потому что был готов к нему. «Да, да, — думал он, — лети, прелестный мотылек, возвращайся в свою жизнь. Тебя, конечно, ждёт какой-нибудь граф, маркиз, герцог или даже принц… Но мне нельзя жаловаться — у меня был по крайней мере один вечер счастья…» Вслух же он сказал:

— Да-да, разумеется. Мадемуазель и так была слишком добра.

Он поклонился, они обменялись рукопожатием (вернее, коснулись пальцев друг друга); их взгляды встретились и на миг задержались… Миссис Харрис поймала этот миг, и сказала себе — «Ого! Вот оно как! Мне надо было согласиться пойти с ними…»

Но было поздно. К тому же миссис Харрис и впрямь наелась так, что едва могла встать.

— Ну, спокойной ночи, мои дорогие, — громко (и не без намёка) объявила она и затопала наверх по лестнице в надежде, что с глазу на глаз молодые люди сумеют договориться и все-таки пойдут гулять.