|
Она поднялась было навстречу детям и тотчас почувствовала, как ее качнуло назад, к табурету, словно музыка еще звучала и комната, подчиняясь мелодии, толкнула ее замершее тело. Бутылка вермута была наполовину пуста. Джерри подошел с самодовольным и одновременно удивленным видом и коснулся ее щек - они были влажные. - Ты все еще в купальном костюме, - сказал он. Стоило ему вернуться, открыть дверь, и из дома исчезли текучие звуки, которые она вызвала к жизни, чтобы не чувствовать одиночества. Джоффри проснулся от боли; старшие дети толкались вокруг нее. Руфь приготовила им ужин и вызвала на вечер их любимую приходящую няню - миссис О., что означало О'Брайен, дородную вдову с бюстом, как диванный валик, и безмятежным треугольным личиком послушного ребенка. Она жила через несколько домов от них со своей древней, не желавшей умирать матерью. Руфь приняла ванну и оделась для выхода. Забраковала платья спокойных тонов, висевшие в ее шкафу, и выбрала желтое, которое купила летом после рождения Джоффри, чтобы отметить возврат к нормальному состоянию. Потом это платье стало казаться ей слишком юным, слишком декольтированным. Но не сейчас - сейчас ей нечего было терять. Она даже надушилась. Отвернувшись от туалетного столика, она увидела Джерри, застывшего в одних трусах перед своим гардеробом - одна рука на бедре, другая почесывает голову: должно быть, он тоже раздумывал, что бы надеть по столь непонятному поводу. Он показался ей в эту редкую минуту красивым, как недосягаемая статуя - не разгневанно-прекрасным ренессансным Давидом, а средневековым Адамом, который стоит обнаженный в тимпаде, склонив голову, дабы она вписалась в пресловутый треугольник, всем костяком своего тела выражая невинность и тревогу. Неуклюжее и чистое - таким, наверно, и должно быть тело христианина, подумала она. Ресторан с морской едой, который нравился Джерри, находился в старом центре города, близ замшелых доков, - это был перестроенный капитанский дом, где в каждой из маленьких зал имелся камин; в это время года пепел из каминов был удален, и между железными решетками стояли пионы. На столиках лежали красные клетчатые скатерти, и низкие лампы-подсвечники освещали лица обедающих, совсем как у де Ла Тура <Жорж де Ла Тур - французский живописец>. Потягивая джин с тоником, Джерри уходил от прямого разговора и злословил, - ну и пусть. Им подали суп из моллюсков - тембр голоса у Джерри изменился, стал ниже, мягче. - Приятное платье, - сказал он. - Почему ты его так редко носишь? - Я купила его почти сразу после рождения Джоффри. Теперь оно мне широковато в талии. - Бедный Джоффри. - Он никак не может понять, что у него сломана ключица. - Из нашей троицы он меньше всего похож на нас с тобой. Почему бы это? - Он самый младший. Ты был единственным ребенком в семье, а я - старшей сестрой. Ну как, собрался с духом все мне рассказать? - А ты собралась с духом меня выслушать? - Да, конечно. - Так вот, мне кажется, что я влюбился. - Кто же эта счастливица? - Ты должна знать. Должна была догадаться. - Возможно, но все-таки скажи. Джерри хотелось сказать, но он не мог; он опустил глаза и съел несколько ложек супа из моллюсков. Конечно же, это просто так, не серьезно. Руфь игриво сказала: - Если я неверно отгадаю, ты ведь оскорбишься. Он сказал: - Это Салли. И, не встретив никакого отклика, запальчиво добавил: - А кто же еще? Муха села на губы Руфи, и от ее щекочущего прикосновения она очнулась, представила себе, какой видит ее муха: живая гора, вулкан, изрыгающий запах моллюсков. |
