Рэй БРЭДБЕРИ. Давайте все убьём Констанцию
Венецианская трилогия - 3
Книга посвящается с любовью моей дочери АЛЕКСАНДРЕ — без ее помощи третье тысячелетие, быть может, никогда бы не наступило, и — также с благодарностью и любовью — СИДУ
СТИБЕЛУ
ГЛАВА 1
Ночь была темная, грозовая.[1]
Такое начало — способ завлечь читателя?
Ну ладно, ночь была грозовая, на Венис (Калифорния)[2] рушилась темная стена дождя, полуночное небо расщепляли молнии. Ливень зарядил с заката и, похоже было, на всю
ночь. Все твари замерли под этим потоком. В темных бунгало, накрытые тенями, мерцали тусклые голубые огоньки; полуночные прорицатели накликали там новости, одна хуже
другой. В потопе, на десять миль к югу и столько же к северу, не двигалось ничто, кроме Смерти. И кого-то, кто резво бежал впереди Смерти.
Чтобы постучаться в тонкую, как бумага, дверь моего бунгало — ту, что смотрела на океан.
И вспугнуть меня, согнутого над пишущей машинкой, за рытьем могил — мое средство от бессонницы. Стук в дверь, в разгар грозы — и меня накрыло крышкой гроба.
Я распахнул дверь и увидел: Констанцию Раттиган.
Ту самую Раттиган, всем известную.
По небу трещинами побежали ослепительные молнии; фотовспышка, другая, десятая; щелк-щелк, готово: Раттиган.
Сорок лет успехов и несчастий, затиснутых в смуглое тюленье тело. Золотистый загар, пять футов два дюйма роста, знай себе мелькает то тут, то там; заплывет в море на
закате, вернется (говаривали), оседлав волну, на рассвете; на пляже — круглые сутки, перекликается за полмили с морским зверьем или нежится в бассейне на берегу, в каждой
руке по мартини, голая с головы до пят, подставляет себя солнцу. А то ныряет в подвальный этаж, где у нее кинопроектор, смотреть, как мельтешит на бледном потолке
собственная тень с тенями Эриха фон Штрогейма,[3] Джека Гилберта[4] или Рода Ларока;[5] потом, оставив на подвальных стенах свой немой смех, опять на пляж — подвижная
мишень, ни Времени, ни Смерти не угнаться.
Констанция.
Раттиган, та самая.
— Господи, что ты тут делаешь? — По ее выдубленному солнцем, как у дикарки, лицу катились то ли дождевые капли, то ли слезы.
— Господи, — отозвался я, — а ты что?
— Отвечай на мой вопрос!
— Мэгги поехала на восток, на какую-то преподавательскую конференцию. Я пытаюсь закончить новый роман. Наш дом стоит пустой. Мой прежний хозяин квартиры сказал: ваше
жилье на берегу не занято — приезжай, пиши, купайся. Вот я и приехал. Господи, Констанция, входи. Ты вот-вот утопнешь!
— Уже утопла. Посторонись!
Но Констанция не двинулась с места. Долгое мгновение она стояла, дрожа, под вспышками гигантских молний, за которыми следовали удары грома. На миг мне почудилось, что
передо мной давно знакомая женщина — шире, чем жизнь, прыг в море, прыг на берег, женщина, чью тень я наблюдал на потолке и стенах подвального кинозала, где она скользила
по бытию фон Штрогейма и других немых теней.
Но тут все переменилось. Она стояла в дверном проходе, убавленная светом и грохотом. Размерами Констанция сравнялась с ребенком, к груди она прижимала черную сумку,
поеживаясь, обхватила бока, глаза были прикрыты от непонятного стража. Трудно было поверить, что сюда явилась под громовые раскаты не кто иная, как Раттиган, вечная
кинозвезда.
Наконец я повторил:
— Входи, входи.
Она опять прошептала:
— Посторонись!
Надвинулась на меня, присосалась поцелуем, тягучим, как «морская» ириска, и пробежала мимо.
|
