Но дядя Ицхак был героем и многих других, куда более волнующих и пугающих историй. Бабушка рассказывала, например, что в три года его умыкнули цыгане.

— Они связали нашего маленького Ицхака веревками и посадили в мешок, а через три дня полиция царя Николая нашла его в этом мешке на вокзале в Фастове.

А однажды в детстве, когда бабушка и ее братья жили еще в далеком Ракитном и была очень холодная зима, Ицхак убедил сестричку прижать язык к металлическому крану во дворе, и дело было так: ее язык приклеился к замерзшему металлу, и она не могла его оторвать.

Я ощутил физическую боль. Меня прошиб холодный пот. Я не понимал, как это она сидит здесь, на своей веранде, под жарким солнцем Долины, и говорит со мной как ни в чем не бывало, когда на самом деле она стоит там, на занесенном снегом дворе, и ее язык прилип к холодному металлу.

— И что же случилось?

— Меня отделили.

— Как?! — испуганно спросил я, уже рисуя в воображении нож, кровь и страдальческие крики.

— Моше спас меня с помощью теплой воды и деревянной ложки. Но знак остался. Вот, посмотри, — она высунула язык и дала мне рассмотреть его вблизи.

Короче говоря, не случайно дядя Исай попросил именно дядю Ицхака, а не дядю Моше, встретить его пылесос в Тель-Шамаме. Он знал их обоих и понимал, что хотя в некоторых случаях нужны доброта и воображение, но в других предпочтительней человек надежный и крепкий, со здравым смыслом и умелыми руками, который сможет в одиночку выгрузить тяжелый ящик с поезда, поднять его на телегу, благополучно доставить в Нагалаль и там открыть, как следует быть, не нуждаясь в посторонней помощи. А кроме того, сказала мама, у дяди Моше принципов было еще больше, чем у дедушки Арона, и закрытый ящик, да еще присланный из Америки, мог вызвать у него тяжелые идеологические подозрения.

Ицхак был давно посвящен в секрет пылесоса. Уже за несколько месяцев до его прибытия он получил от дяди Исая письмо со всеми инструкциями и подробностями, заучил их наизусть, спрятал письмо в коровнике и никому не сказал ни слова. А когда подошел срок, сказал дедушке Арону, что хочет одолжить Уайти для случки, и то же самое сказал самому Уайти, «потому что Уайти хоть и был жеребцом умным и славным, но хранить секреты не умел».

Итак, «поезд пришел, и дядя Ицхак спустил ящик с американским пылесосом на телегу, и привязал его веревками, и натянул их, как следует быть, и завязал „шоферским блоком“, тем специальным узлом, которым водители грузовиков закрепляют брезент и грузы, а потом сказал Уайти „Н-ну!“ — и они поехали через поля в Нагалаль».

Так они ехали — на картинке, которую ни я, ни мама на самом деле не видели, но которую она описывала во всех деталях и подробностях, а я не забыл ни одной: далекая телега на фоне широкой равнины — белизна лошади, голубизна глаз, желтизна стерни, мамин желтый карандаш и зеленое кукурузное поле. И не только мы — никто не видел эту красоту. Время было жаркое, полуденное, и мошавники вернулись с полей в свои дома, чтобы перекусить и немного вздремнуть. Годы спустя, когда картина стала словами, эти поля зазеленели еще ярче, а голубые глаза заблестели совсем, как сапфир. Солнце вышло, глянуло на лошадь и превратило ее в белое сияние.

Дядя Ицхак, однако, не обращал на все эти красоты ни малейшего внимания. Во-первых, он не видел эту картину, потому что был внутри нее. А во-вторых, его мысли были заняты другим.