И рассказал ему историю про одну рыжую женщину, которая имела мужа, трех любовников, четырех телохранителей и шофера с «мерседесом» в 140 м кузове и успешно справлялась со всей этой небольшой армией.

Шаховский выслушал весь этот бред и радостно попрыгал к Горностаевой. Я пожелал, чтобы все у них получилось.

А сам поехал в 46 ю больницу, где одновременно, хотя и в разных палатах, лежали Повзло и Агеева.

Николай чувствовал себя неплохо, рассказал, что вчера ел куру гриль и салат оливье, запивая все это томатным соком из пакета.

Агеева, в отличие от Повзло, почему то лежала в индивидуальной палате. Она была одета в цветастый халатик, разрисованный неизвестными мне, но, видимо, известными Агеевой животными, и была похожа на домработницу, прилегшую отдохнуть после протирки рояля.

– Ах, Лешенька! – сказала она. – По моему, я умираю.

– Понос? – спросил я участливо.

– Сердце. Тахикардия, наверное. Дайте вашу руку. Вы должны это почувствовать.

Она взяла мою руку и положила себе на грудь.

– Чувствуете? – спросила она.

– Нет, – ответил я.

– Ну, как же, – сказала Агеева, – это, наверное, халат мешает. – И убрала мешавшую правильной диагностике болезни ткань.

– Чувствую чувствую, – сказал я, испугавшись, что мое независимое расследование может остановиться, едва начавшись, – ужасная тахикардия. Но вы мне лучше скажите, что вы вчера ели?

– Разве я ем, – ответила Агеева. – В моем возрасте есть нельзя.

Я попытался вспомнить возраст Агеевой – что то за сорок. Решил, что еще в самый раз, но взял себя в руки – настоящий расследователь, как учит Обнорский, должен помнить, что сначала расследование, а бабы – потом, так сказать, в качестве приза.

– Марина Борисовна, не отвлекайтесь, – попросил я. – Так что вы вчера ели?

– Рагу. Немножко. Два раза. Салатик витаминный. Две оладушки. Пирожок с мясом.

– А кто с вами обедал?

– Да масса народу. За моим столиком – Горностаева, Соболина и Соболин.

За соседним – Повзло с какими то мужиками. Еще, по моему, Спозаранник с Гвичией заходили…

***

В реанимацию к Соболину меня не пустили, хотя и сказали, что его состояние уже не внушает опасений и уже завтра его переведут в общую палату. Я попытался выяснить, чем отравился Соболин, – мышьяк, там, цианистый калий или еще какая гадость? Но мне сказали, что никаких мышьяков или цианидов в Соболине сроду не было. Простое пищевое отравление, ну, в крайнем случае, какой нибудь органический яд.

– Жалко, – сказал я по прежнему сопровождавшему меня стажеру Тере, – что это не мышьяк.

– Яа, – сказал стажер.

– Вот если бы это был мышьяк, – продолжил я свои размышления вслух, – мы бы с тобой в два счета доказали, что это было преднамеренное отравление.

Но надо было выяснить, чем же все таки вчера питался Соболин и почему не отравилась его жена?

Я решил идти напролом и, прижав Аню Соболину к стенке, спросил страстным шепотом:

– Вы что вчера ели?

Соболина не пыталась сопротивляться и ответила тоже шепотом:

– Соболин борщ и жареную печенку.

Я – борщ и салат.

Следующий допрос я учинил Шаховскому:

– У Горностаевой был?

– Был.

– Получилось?

– Не получилось.

– Так ты небось с ней о культуре говорил?

– Не говорил я с ней о культуре – я о ней ничего не знаю.