* * *

Приземлиться нам с Ланой довелось у стойки бара в клубе «Три семерки», заведении, оформленном под забегаловку времен застоя. Гвоздем заведения был настоящий портвейн советских времен и похабные шутки бармена о присутствующих. Только цены в заведении были совсем не советские.

Мы сидели всего четверть часа, а содержимое моего кошелька стремительно приближалось к нулю. С той же стремительностью Лана, накачивавшаяся портвейном, приближалась к состоянию абсолютной невменяемости. Жаль, что ни папа, ни Кембридж не приучили девушку платить за свои удовольствия из собственного кармана. Вот она и использовала мой. Сам я не слишком налегал на портвейн (да я его и не люблю), предпочел пиво. Правда, денег у меня хватило лишь на одну кружку. Народу в «Трех семерках» было не густо. Человек пять сидело там на момент нашего прихода, да еще какой то невысокий парень появился через пару минут после нас и увлеченно ковырялся в сосисках за угловым столиком.

Я повернулся на скрип входной двери. В зал неторопливо вошли трое милиционеров. Направлялись они прямо к нам. Вернее, к моей спутнице.

– Документы, – тот, что носил на плечах старшинские погоны, тронул Лану за плечо.

– Чего? – повернулась Вересовская к представителю закона, и в ее голосе послышались истерические нотки.

Не стоит спорить с раздраженными людьми с милицейскими дубинками в руках. Папочка, похоже, это Лане не объяснял. Нет, ее не стали бить лицом о полированное дерево стойки – просто старший взял девушку за плечо, и от боли Вересовская зашипела.

Секунда, и ее острый ноготок пропахал щеку старшины. Я было дернулся, но ладони двух других защитников порядка припечатали меня к стулу. Лана прижимала к груди правую руку, на которой отпечатался белый след от милицейской дубинки. Не прошло и минуты, как содержимое ее небольшой сумочки посыпалось на стойку и на пол: сигареты, зажигалка, две пачки презервативов, ключи, скомканный платочек в разноцветных разводах макияжа, что то из косметики, пара каких то крохотных полиэтиленовых пакетиков, паспорт.

Старшина перелистал паспортину несуществующей уже почти десять лет страны.

– Вересовская Лана Викторовна, 1971 года рождения, уроженка Москвы… Это ваше, Лана Викторовна? – он кивнул на пакетики.

Ответом Лана его не удостоила, только пожала плечами.

– Может быть, твое, парень? – Он обратился ко мне.

– Первый раз вижу, товарищ старшина… – Я старался улыбаться как можно более обаятельно.

Нас повлекли в ближайшее отделение милиции. В ипостаси задержанного я ещё ни разу не оказывался. Что ж, как говорили у нас в театре: все в пользу, все – в актерскую копилку.

Нас досмотрели и опросили. Меня выручила то ли фортуна, то ли мое журналистское удостоверение и фамилия Обнорского, которую я не преминул ввернуть. Глиняный Будда, извлеченный из моего кармана, не вызвал у милиционеров ни вопросов, ни подозрений. Подозрительные пакетики то нашли не у меня, а у Ланы, да и сопротивление властям она оказала (старшина то и дело прикладывал платок к кровоточащей царапине).

Все изъятое у девушки описали в присутствии понятых (привели уборщицу и какого то мужика с улицы). В журнале КП так и записали: сопротивление работникам милиции, подозрение на незаконное приобретение наркотиков. То, что в пакетиках какая то дурь, никто из присутствующих не сомневался – предстоящая экспертиза должна была только подтвердить, какая именно.

– Надо же, – пробурчал помощник оперативного дежурного, внося фамилию Ланы в КП, – однофамилица Вересовского.

– Не однофамилица, а дочь, – пробурчала Лана.

Тут все немного всполошились. Одно дело – прихватить с наркотой какую то профурсетку, хоть и из Москвы, а совсем другое – дочку человека, максимально приближенного к верхам.