Дом на Пушкинской, прибежище для андерграундных художников и музыкантов, знаменит не меньше, чем в свое время «Сайгон». Здесь одновременно проходили выставки и пьянки питерской нонконформистской богемы. Правда, богему не раз пытались выставить из этого здания, но до сих пор атаки на островок независимого искусства успешно отбивались. Наконец городские власти пошли на крайние меры – здание обнесли строительными заборами, отключили от воды, электричества и тепла. Но и это не принудило жильцов дома к капитуляции.

Мы с Беком протиснулись через дыру в заборе и, пробираясь по грудам мусора, стали продвигаться к подъезду. В общем, название галереи, где собиралась выставляться Вересовская, – «Дыра» – соответствовало действительности.

Мы не были единственными участниками сегодняшнего вечернего мероприятия. Сквозь щели в заборах во двор стекались и другие жаждущие высокого искусства. Одеты они были весьма разнообразно: от демократических джинсов и свитеров до вечерних туалетов и смокингов.

На лестнице неприятно попахивало – сказывалось отключение здания от благ цивилизации. Мы вскарабкались на четвертый этаж. Возле рассохшихся дверей нужной квартиры гостей встречала пара: девушка неопределенного возраста в длиной джинсовой юбке и растянутом чуть не до колен свитере и бородатый мужик лет сорока в двубортном коричневом костюме на голове у него почему то была вязаная шапка (такие в стокгольмском метро я видел на неграх с Ямайки – торговцах наркотиками). В руках странный мужик держал поднос с пластиковыми стаканчиками, на дне которых плескалась какая то прозрачная жидкость. Кроме стаканчиков, на подносе была тарелка с сушками и сухариками. Все входящие могли причаститься к угощению.

Бек облобызался со встречающими, представил меня – «звезду криминального репортажа». Угостились и мы. Жидкость оказалась обычной водкой, к тому же, похоже, «паленой». Приняв по стаканчику и похрустев сухариками, мы вошли в квартиру.

Раньше здесь была обыкновенная коммуналка. Теперь комнаты превращены в выставочные залы. Несмотря на отключение от электричества, сияли лампы и прожектора подсветки – в бывшей кухне урчал переносной генератор, периодически отравляя воздух выхлопами отработанного бензина. На стенах, задрапированных черной материей, были развешаны фотографии: на них полуголая брутальная блондинка в разных головных уборах и с различными орудиями преступления в руках разделывалась с некими изнеженными мужичками.

– Это и есть инсталляция Вересовской? – шепотом поинтересовался я у своего спутника.

– Володя, да ты просто дикарь, – Бек слегка скривился от моей непросвещенности, – это выставка фоторабот Амалии Гнедышевой «Феминизм – это молодость мира». Панина инсталляция еще не распакована, а открытие ее выставки намечено на субботу. Сегодня отмечают только ее приезд.

Хаотичное, на первый взгляд, перетекание публики из комнаты в комнату влекло нас в дальний от входа зал, где рядом с облаченным в джинсовый костюм седым, бородатым и лохматым мужчиной стояла в неброском лазоревом костюме она – Лана. Фотография довольно верно передавала ее внешность: ширококостное лицо (впрочем, вся ее фигура была сбита достаточно крепко и не отличалась изяществом линий, – не то что у Светочки Завгородней или даже моей Анюты), темно каштановые волосы, короткая стрижка…

Бек приступил к процессу знакомства. Он заключил руку лохматого седого бородача в свою ладонь и потряс ее.

– Рад видеть тебя, Фарух, представь меня своей гостье…

– А, это ты, Толик, – взгляд Фаруха был устремлен куда то мимо моего спутника, и тут я сообразил, что он слеп, – Ланочка, позволь представить тебе хорошего поэта и утонченного джентльмена, Анатолия Бека.

Адвокат изящно поклонился Вересовской. Та протянула ему руку.