Смирнов по-стариковски умильно наблюдал как Сырцов ест. Яичница была из пяти яиц, да бекона Марконя не пожалел.

– Наелся? – спросил Смирнов, когда Сырцов со звоном уронил на сковородку нож и вилку. Сырцов кивнул и рыгнул.

– Спасибо, что не обосрался! – поблагодарил его Смирнов.

– Пардон! – поспешно извинился Сырцов и еле успел перехватить следующий подкат рыгания. – Я у вас еще работаю, Александр Иванович?

– Сейчас самая работа и начинается, – сказал Смирнов.

35

На первое была запись разговора в кафе Маркони. Без энтузиазма приняли к сведению.

На десерт предназначалась Алуся. Ее привел из кухни Кузьминский, где она свободно излагала Варваре свои мысли о настоящем искусстве. Она уселась на диван, по-девичьи широко раскинула клешеную юбку, заставив Кузьминского сдвинуться к углам обширного дивана.

– Слушаю вас, господа, – произнесла она тонким голосом.

– Слушать, в основном, будем мы, – поправил ее Смирнов. – Но для начала, дорогая Алла, пойми и прочувствуй обстоятельства, в которых ты оказалась. Ты крепко стояла на ножках, когда Курдюмов был здесь: все его связи шли через тебя, и поэтому тебя берегли, как яичко с кащеевой смертью. Сейчас все изменилось – ты никому не нужна и отчасти опасна для тех, кто пользовался этой цепочкой через тебя – связи. Тебя ведь и шлепнуть могут, дорогая моя.

– Кто? – спросила Алуся без волнения.

– Вот видишь, – обрадовался Смирнов, – наши желания совпадают: ты хочешь знать кто это, и мы хотим.

– Не совсем, – не согласилась Алуся. – Я из любопытства, а вы для злодейства.

– Любопытство – не то чувство, которое испытывает человек, которому грозит смертельная опасность. Не верю я в такую лихость, Алла. Сердце-то екнуло? – по-отечески отчитал ее Смирнов.

– Екнуло по началу, как не екнуть от такого. Только сразу же поняла, что вы мне заплеуху лепите. Чтобы от страха помягче и разговорчивей стала. Ну кому нужна моя непутевая жизнь, старички?

– Тем, кто опасается, что непутевая Алуся где-нибудь кому-нибудь так, между прочим, ляпнет о том, что узнала совершенно по-посреднически случайно и чему значения не придавала. И этот ляп лишит их привилегии, больших бабок, а, может быть, и жизней. Имеет ли смысл им давать полную свободу даровитой артистке резвиться, как она хочет? Лучший же способ лишить свободы – лишить жизни. Такова их профессиональная логика, Алла, долбил в одну точку Смирнов.

– Ну, а если я расскажу вам все, что вы хотите от меня узнать, то три старичка и один пожилой дядечка образуют вокруг меня непробиваемое Суворовское каре и защитят от самого страшного ворога?

– Гляди ты, сколько слов мудреных знает! – искренне удивился пожилой дядечка Кузьминский.

– Не совсем так, Алла. – Смирнов был терпелив и нежен, как зубной врач. – Если они узнают, что сведения, смертельно страшащие их, известны не одной только Алусе, а целому ряду заинтересованных лиц, то убийство известной артистки им ничегошеньки уже не дает. Убийство – страшное дело, Алла, и даже убийцы, по возможности, стараются его избегать.

– Что вы хотите от меня? – серьезно спросила Алуся. Аргументация Смирнова, казалось, произвела на нее впечатление.

– Ответить на несколько вопросов по курдюмовским и, естественно, по твоим связям.

36

Бабье лето, уходя, баловало народонаселение Подмосковья вовсю и ненавязчивым желтым солнцем, и нежно выцветшим, будто продернутым серебряной нитью, голубым небом, нивесть откуда еле ощущаемым теплым ветром, и золотом – на деревьях, на земле, в полете – листом.