Вторая мысль заключалась в том, что все, кого он знал когда–либо, предали его. Перед лицом своей медленной и бестолковой смерти Риган оказался абсолютно один, и судьба его никого не волновала.

«Скорее всего, — думал он, — Дану в самом деле отправила меня умереть в чужих краях». Если от кого–то он и ожидал любви, то это была она. Только богиня могла говорить с ним на равных, все остальные его боялись.

Был ещё Девон — проклятый выкормыш Ястребов, который, кажется, не боялся ничего. Всегда смотрел на Ригана так, будто это Риган был его рабом, будто Риган был что–то ему должен. Даже сейчас, перед лицом смерти, Риган его ненавидел.

Но больнее всего было думать о той, к кому он успел испытать недолгую и эфемерную, как аромат цветов в саду Кайдена, любовь.

Риган надеялся, что Сенамотис — теперь он наконец стал называть её так — всё–таки сумела сбежать. Думать о том, что она и теперь принадлежит грубому, недалёкому царю дикарей, было невыносимо.

Риган понимал, что так правильно, и по–прежнему не жалел о том, что сделал для неё, но всё же в глубине его продолжала жить надежда, что Сенамотис запомнит его. А может быть, даже спасёт.

Надежда эта слабела с каждым днём и превратилась почти что в ничто, когда среди шахтёров началась эпидемия. Риган не знал, откуда могла взяться болезнь, когда за всё время, что он провёл здесь, в его пещере не появлялось новичков. Соль тоже вряд ли могла как–то повлиять на болезнь, оставалось предположить, что болезнь пришла в шахту вместе с едой — и Риган перестал есть.

Один за другим смолкали кирки вокруг. Охранники, проходившие по точкам добычи руды по утрам и вечерам, то и дело перешёптывались о новых мертвецах.

Поняв, что происходит, один из шахтёров предложил другим по утрам переводить перекличку, чтобы знать, кто ещё жив. Риган не понимал, зачем это всё, но спорить не видел смысла и отзывался каждый раз. Впрочем, каждое утро он сам слышал всё меньше голосов.

Смерть была неизбежна — он знал это с тех самых пор, как попал в шахту. Но теперь она особенно пугала.

Трупы оставались лежать там, где были прикованы. Соль не давала им разлагаться слишком быстро, и всё же с каждым днем пещеру понемногу наполнял смрад.

Наконец как–то вечером вместе с охранниками в пещеру пришла жрица. С ног до головы она была укутана в коричневую ткань.

Она разговаривала с шахтёрами, расспрашивала их о чём–то, и в полумраке пещеры Риган невольно следил за плавными движениями её накидки, от вида которых тянуло в груди.

Наконец охранники и жрица подошли к нему.

— Ты плохо ешь? — спросила жрица, опускаясь на колени рядом с Риганом. Пальцами она подцепила его подбородок и повернула в сторону, будто высматривая на шее какие–то следы.

Всего на секунду лицо её оказалось достаточно близко, и свет факелов упал так удачно, что в проёме капюшона, укрывавшего голову жрицы, Ригану почудилось знакомое, пронзительно красивое и до боли любимое лицо.

— Да, — тихо сказал Риган, а про себя подумал, что, наверное, сходит с ума. Но руки жрицы так нежно касались его щеки, что он готов был поверить, что всё происходящее — просто предсмертный сон.

— Ешь лучше, — так же тихо напутствовала его жрица, — тебе предстоит далёкий путь.

Риган едва не расхохотался, но вместо смеха из горла вырвался переходящий в кашель хрип.

— Зараза в еде, — сказал он уверенно.

— Само собой, — согласилась жрица и чуть сдвинула капюшон. Сердце Ригана забилось как бешеное. Теперь он был абсолютно уверен, что на корточках перед ним сидит Сенамотис. — Ты болен. Тебе уже не помочь. Я дам тебе отвар. Выпьешь его — и боль прекратится. Ты уснёшь, а проснёшься уже на небесах.

Сердце Ригана забилось ещё сильней.