– Возможно, это тебя удивит, папочка, но Смитти – не Австро Венгерская империя.

– Он белый. И поэтому должен нести ответственность за преступления всех белых против Дома Синанджу!

– Тот, кто обманывает Дом Синанджу, не жилец на этом свете.

– Обманывать можно по разному. Платя тебе меньше, чем ты заслуживаешь, я тебя надуваю. Но даже если я поступаю так потому, что ты согласен работать за меньшую плату, это не перестает быть надувательством.

– Когда же такое бывало?

– Согласно вашему календарю, в восемьдесят втором году до Рождества Христова, а в новую эру – в сто сорок седьмом, триста восемьдесят первом, пятьсот шестьдесят втором, девятьсот четвертом, тысяча триста пятьдесят первом, тысяча восемьсот двадцать втором и тысяча девятьсот сорок четвертом, когда была депрессия.

– Какая депрессия? Тогда шла мировая война!

– Для Дома Синанджу это и есть депрессия. В войну полагаются на местные таланты.

– Ничего не поделаешь, мобилизация, – молвил Римо.

Чиун принялся объяснять, что для Дома Синанджу хорошие времена – это когда ведутся небольшие войны или ходят слухи о близкой войне, когда общество оказывается на пороге революции и когда правители плохо спят по ночам, терзаемые мыслями о возможных узурпаторах. Сейчас наступило именно такое время, и он, Чиун, будучи Мастером Синанджу, просто обязан выторговать побольше, ибо – а тут существует четкая периодичность – не за горами свирепая война, когда на помощь призываются дилетанты, или свирепый мир, когда никто не призывается на помощь.

– Я не возражаю против мира, папочка, против того, чтобы люди сидели по домам, не опасаясь соседей. Я верю в такие вещи. Поэтому я и работаю на Смитти.

– Ничего, это меня не тревожит. Ты еще повзрослеешь. Ведь ты начал учиться всего лишь несколько лет назад.

И Чиун снова пустился в повествование о том, какой бедной была деревня Синанджу и как из за нехватки еды там приходилось умерщвлять новорожденных: матери бросали младенцев в холодную воду залива... Поэтому Синанджу и пришлось посылать своих Мастеров на чужбину – во имя спасения детских жизней.

– Вот о чем ты должен подумать, когда тебе начинает хотеться мира, – заключил Чиун.

– Мира не было уже больше двух тысяч лет, папочка! – возразил Римо.

– А все потому, что мы мыслим иначе, чем ты, – отвечал Чиун, для которого обуревающая Римо жажда мира была равносильна накликанию погибели на младенцев Синанджу. Он, Чиун, не станет больше обсуждать эту тему с человеком, посвященным в тайны Синанджу, тем более с белым, который остается глух к предсмертному плачу младенцев.

Ровно в три часа ночи явился доктор Харолд В. Смит – сухой, с траурным выражением лица и горестной складкой у рта. Его серый костюм тройка и полосатый галстук смотрелись в туристском отеле так же, как воспринимался бы могильный обелиск, внесенный в дом, где празднуют день рождения.

– Рад вас видеть, Смитти. Вы прекрасно выглядите, – такими словами встретил гостя Римо, полагавший, что это и есть прекрасный вид, поскольку он никогда не видел Смита другим. Однажды, лет семь назад, ему как то показалось, что Смитти улыбается: его тонкие губы чуть заметно раздвинулись в подобие улыбки, и Римо поспешил улыбнуться в ответ, но, как выяснилось, это едва уловимое смещение лицевых мускулов было вызвано зубной болью: ему давно было пора на прием к дантисту.

Смит поздоровался с Римо и Чиуном.

Чиун не удостоил его ответом.

– Что нибудь не так? – осведомился Смит.

– Нет, – ответил Римо.