— Господь защищает пилигримов. — И вы тоже должны защищать нас, прибавила она мысленно.

Он открыл было рот, потом изобразил улыбку.

— Не бойтесь. — Он отвел прядь волос с ее лба. Она вздрогнула. Ласковое прикосновение странным образом подбодрило ее. — Мы все еще недалеко от земель Уильяма.

Он не рассердился, однако Доминика решила не искушать судьбу и не продолжать разговор. Отвернувшись, она перевела взгляд на паломников и принялась ждать, когда он уйдет.

Но он не ушел. По-солдатски держа спину прямо, он стоял так близко, что она ощущала, как вздымается и опадает его грудь. Интересно, покрыта ли его грудь такой же порослью темных волос, как и руки? Она отчитала себя за неуместные мысли. Даже если он не святой, нельзя думать о нем, как о мужчине. Для монахини это недопустимо.

Услышав слева, над ухом, его негромкий вкрадчивый голос, она вздрогнула от неожиданности.

— Я должен попросить у вас прощения. Я вел себя с вами как грубейший из крестьян, а не как галантный рыцарь.

Упорно отказываясь смотреть на него, она не отводила глаз от костра и надеялась, что он не заметил, как она расплылась в довольной улыбке.

— Я почти ничего не знаю о рыцарях.

Большие, теплые ладони легли на ее плечи. Мягко, но властно он развернул ее к себе. Мерцание костра освещало его лицо, сглаживая жесткий абрис подбородка и суровые морщинки около прищуренных глаз.

— Прошу вас, простите меня. Моему дурному поведению нет оправдания.

Осторожно подбирая слова и пытаясь устоять перед его умоляющим взглядом, она ответила:

— Кто я такая, чтобы судить посланца Божьего.

Он задержал дыхание, словно приготовившись опять ее выбранить, а потом, видимо передумав, вздохнул.

— Ну, по крайней мере вы больше не кличете меня Спасителем. Уже хорошо. — Он склонил голову набок. — Людям следует быть добрее друг к другу. Жизнь и без того достаточно жестока.

Различив в его тоне печаль, Доминика раскаялась в своем мелочном упрямстве. Как настоящий Спаситель, он проповедовал — и практиковал — доброту. Она своими глазами наблюдала его доброе отношение к сестре, да и ко всем прочим. Он просит прощения. Неужели она откажется извинить его за дурные манеры?

— Хорошо. Вы прощены.

Его лицо несколько разгладилось.

— Благодарю вас.

Она никак не могла отвести от него глаз. В какой-то момент они задышали в унисон, и у нее возникло странное головокружительное ощущение, что это неким образом сблизило и объединило их.

Кто-то из паломников позади рассмеялся. Она отошла в сторону и снова отвернулась к костру.

Он откашлялся.

— Почему вы замолчали?

Потому что она не хотела говорить с ним. Не хотела даже находиться рядом. Не хотела чувствовать дрожь в коленках и неуверенность. Она сделала глубокий вдох и с облегчением ощутила, как возвращается дар речи.

— Я не привыкла к долгим беседам. В монастыре можно говорить только с разрешения. — Ему необязательно знать, что она частенько пренебрегала этим правилом.

— Я даю вам разрешение. — Разрешение? Скорее, приказ.

Чего он от нее добивается?

— Ну, и о чем же нам общаться? — вырвалось у нее. — Мне нельзя говорить ни о ваших глазах, ни о вашей семье, ни о войне, ни о Боге. Рассказать о своих путешествиях я тоже не могу, ибо их не было.

Теперь уже он, как она заметила краем глаза, уставился на костер. Поющие встали в кружок и завели новую песню, а он все не отвечал.