— Он смеялся над ними. И над их сокровенными отношениями.

Гаррен пошел вперед, и она побрела рядом. Посохи мерно постукивали в такт их шагам. Сзади, издалека доплывало тихое песнопение братьев.

— А вы увидели эти самые «сокровенные отношения», — сказал он.

Она отвернулась, с деланным безразличием высматривая бабочек, но не увидела на лугу ни одной. Будто все они спрятались и запорхали у нее в животе. Его присутствие довлело над нею, и она повела плечами в попытке отделаться от этого ощущения. Потом наклонилась, подобрала с земли веточку, забросила далеко-далеко в высокую траву, и за нею, распугивая птиц, немедленно кинулся пес.

— Подумаешь. Собаки тоже этим занимаются.

Однажды она застала за этим занятием Иннокентия. Он залез на пушистую белую собачку сестры Маргариты и дергался поверх нее, сминая лиловые кустики тимьяна. Доминика растащила их, однако пес вновь и вновь с небывалым энтузиазмом забирался на свою пассию. Впрочем, это было совсем не похоже на то, что она видела вчера. Собаки не льнули друг к другу, как одержимые, как Джекин и Джиллиан, которые, казалось, могли умереть, если бы их в тот момент разделили.

Глаза Гаррена потемнели до цвета сосновой хвои.

— Вас беспокоит то, что вы увидели? — очень мягко спросил он.

Беспокоит — это еще слабо сказано. Но она ни за что в этом не признается.

— Кажется, вы учили Саймона не поднимать такие темы в присутствии дам. — Она пожала плечами, будто наблюдение за любовными играми не произвело на нее никакого впечатления. — Просто мне думается, что Джекин и Джиллиан излишне наслаждались друг другом.

— Излишне? — Он едва сдержался, чтобы не улыбнуться.

— Чрезмерные плотские услады есть грех.

— А вы умеете определять, когда они чрезмерные, а когда не очень? — В его голосе притаился смех.

Щеки ее запылали. Естественно, она этого не умела. Но они натолкнули ее на пугающую мысль. Что, если тот экстаз, свидетельницей которого она стала, не был чем-то из ряда вон выходящим? Вдруг его испытывают все люди, когда занимаются любовью?

— Блаженный Августин достаточно ясно выразился по этому поводу.

У него отвисла челюсть.

— А что вы знаете о Блаженном Августине?

Она знала, что однажды истратила шестьдесят два пера, пока кропотливо переписывала главу из его труда «О граде Божьем», но этим секретом еще не решалась с ним поделиться.

— Я же говорила вам, что хочу принять постриг. А монахиням, даже будущим, следует знать постулаты всех великих отцов Церкви.

— Которые осуждают удовольствие от соития, да?

— Разумеется, они это осуждают. — Только еретик мог ставить под сомнение постулаты Блаженного Августина. Но Господь не доверил бы перья Ларины еретику. Быть может, он не тот, за кого ты его принимаешь. Внезапно Доминику осенило. — Я все поняла. Через вас Господь проверяет мои знания. Он хочет убедиться, что я достойна принять вечный обет. И как я сразу не догадалась! — Она расправила плечи под тяжелым балахоном и, подражая матушке Юлиане, сцепила пальцы на животе. — Я готова. Можете испытать меня.

Веселье сошло с его лица. Около рта залегли резкие складки.

— Хорошо, — сказал он. — Объясните мне вот что. Что плохого в том, чтобы дарить друг другу наслаждение?

Его дыхание стало слегка неровным — наверное от обиды на то, что она его раскусила. Господь, верно, не подозревал, что ей хватит сообразительности раскрыть Его план.

Ветерок щекотал ее уши, играя прядками волос.

— Сейчас объясню, — сказала она.

Она сделала глубокий вдох и представила себя в черной монашеской рясе вместо душного, промокшего подмышками балахона.