Последние две выплаты, ровно с начала войны с пруссаками, были особенно щедрыми: двадцать семь и двадцать восемь рублев!

    – Кормилец ты мой! – умиленно взирал на Прохора поэт.

    Ворон скромно отмалчивался. Что есть, то есть. Но обычно в молчанку не играл, так и сыпля чеканными фразами. Все больше латинскими, к которым его приохотил еще приснопамятный отец Семен. Но особенно любила вражья птица распевать похабные песенки сочинения своего молодого и непутевого хозяина. Ох, и пакостник!

    Как-то поэт решил похвастаться питомцем самому профессору Ломоносову. Приволок клетку с Прохором в дом Михаилы Василича. Отобедали, чем Бог послал. Перешли в гостиную.

    – Нуте-с, – ласково прищурился на Прохора академик. – Чем порадуешь старика?

    – Федра, Августова отпущенника баснь «Волк и Ягненок»! – торжественно возгласил гость, протягивая руку к клетке.

    Прохор отрицательно покачал головой.

    – Никак, не желает латынских виршей сказывать? – подмигнул профессор дочери.

    Лизавета Михайловна тихонько прыснула, глядючи, как раздосадованный поэт выделывает коленца вокруг непокорного ворона.

    – Давай, ну, давай же! – шипел он. И даже пригрозил: – Котам скормлю!

    Такого несуразного поведения Прохор от хозяина не ожидал. Не заслужил, можно сказать.

    Посмотрел искоса на поэта желтым глазом. Набрал в грудь побольше воздуха.

    Да и выдал:

    О! Общая людей отр-рада,

    П…а, веселостей всех мать!

    Начало жизни и пр-рохлада,

    Тебя хочу я пр-рославлять!

    А вот это уж дудки! Никого прославлять Прохору не позволили. Схватив в охапку клетку и треуголку, поэт шампанской пробкой вылетел из дома благодетеля. Ему вослед несся здоровый мужской гогот великого гения России.

    О конфузии господина копииста Ломоносов никогда не поминал. Только как-то раз, когда они вместе разбирали очередное трудное место из Несторовой летописи, вдруг хитро прищурился на помощника и поинтересовался:

    – Ты это что ж, мою оду императрице сорок седьмого года имел в виду?

    И тут же продекламировал для сравнения:

    Царей и царств земных отрада,

    Возлюбленная тишина…

    А потом ни с того ни с сего продолжил с того места, где был прерван Прохор:

    Тебе воздвигну храмы многи

    И позлащенные чертоги

    Созижду в честь твоих доброт.

    – Ну-ну… – И непонятно было, что хотел этим сказать профессор: то ли осуждал дерзкого подражателя, то ли признавал его над собой превосходство.

    Однако ж организм требовал опохмелиться. Поэт стоял на мосту и тупо поплевывал вниз, в покрытую льдом реку. В голове уже не пчелы гудели, а большей лаврский колокол бил. Мимо него пару раз прошелся блюститель порядка, но поначалу приставать к праздно шатающемуся парню, одетому хоть и неряшливо, но прилично, не стал. И только видя, что время идет, а господинчик убираться восвояси не намерен, слуга закона приблизился и громко кашлянул.

    Молодой человек обернулся.