Как же, без обид. Не дашь, а потом так на весь Петербург ославит, как только один он и может. В своих срамных стишатах. Сколько раз сам Александр Петрович пробовал сочинять такие же. Не получалось. Вроде и слова те же, а бойкости да живости нет.

    – Э-э-э… Ничего, коли будет мелочью? – Позвенел в кармане серебром да медью.

    Помнится, завалялось там копеек восемьдесят семь или девяносто с позавчерашнего похода в книжную лавку. Не станет же нахал считать прямо здесь, на глазах заимодавца?

    – Один черт! – заулыбался господин копиист.

    Принял мелочь так, словно не ему, а он дает. Откланялся.

    – А насчет конца третьего акта подумать надобно, – погрозил пальчиком. – Не гладко…

    – Подумаем, подумаем, – согласился Сумароков, проворно выпроваживая гостя дорогого, пока еще чего не удумал присовокупить.

    Не успел.

    – Знаешь чего, Александр Петрович, – недобро прищурился гость, нахлобучивая на голову, треуголку.

    Тревожно екнуло сердце.

    – Я ведь, пошутил, – заговорщицки склонился Барков к уху драматурга. – Первый-то русский стихотворец – я. Второй – Ломоносов. А ты – разве что только третий!

    И быстро вышмыгнул вон из дверей, провожаемый рыком смертельно раненного зверя.

    Мост изогнул спину, словно кошка, поглаживаемая ласковой хозяйской рукою.

    Народу об эту пору дня заметно поприбавилось.

    И все равно этого прохожего слуга закона узнал. Тот, утренний грубиян. Снова стоит у перил и поплевывает. Чего, спрашивается, ему здесь надобно? Аль в другом каком месте плевать не может?

    Подозрительно.

    Чеканным шагом прошествовал к молодцу и кашлянул, грозно положив руку на рукоять сабли.

    Молодой человек обернулся.

    Ага, навеселе. Понятненько.

    – Пройдите, сударь. Не положено.

    – Как же, как же, – туманно улыбнулся грубиян. – Помню. Першпектива… Сама государыня…

    – Вот-вот, – ответствовал стражник, а сам прикидывал, задержать разговорчивого субъекта до выяснения личности или нет.

    – На вот тебе, – протянул к нему ладонь парень.

    – Это чавой? – не понял вояка.

    – Алтын. У тебя ведь нет алтына?

    Стражник быстренько принял деньги и отошел. Чудной какой-то барин. Блаженный, что ли?

    Жизнь заметно налаживалась. Теперь можно и домой. Прохор уже, чай, заждался. Полтора суток поэта не было дома. Надо бы купить носатому малый гостинчик. Восьмидесяти пяти копеек, полученных от Сумарокова (вот сквалыга!), должно хватить до пенсиона. В случае чего у Михаилы Василича когда заморит червячка. Лизавета Михайловна, опять же, сердце доброе, завсегда передает сухарь-другой озорной птице.

    Внимание господина копииста привлекла странная группа, шествовавшая мимо него по мосту.

    Двое солдат. А между ними – девка. Судя по наряду, из таковских. Что продают любовь за деньги.

    Но что-то несуразное было в ее облике, что заставило поэта взглянуть на нее по-особому.

    Странно.

    В бедное тряпье была завернута… ожившая греческая статуя.