– Она внизу?

– Я видел ее всего несколько часов назад. Она выглядела встревоженной, не разговаривала со мной как обычно.

Он опознал Яннику Педерсен. Опознал несовершеннолетнюю из Хельсингборга. Утверждал, что в комнате с вазами и картонными коробками живут еще десять женщин, из которых три несовершеннолетние. Свен Сундквист глядел на покачивающуюся спину Миллера и на хрупкую женщину, которая будто не шла, а парила в воздухе, провожал их взглядом до школьной ограды, за которой начиналась Санкт‑Ёрансгатан. Он явственно чувствовал, как в нескольких метрах под ними дышат бездомные шведские дети.

Эверт Гренс поплотнее обмотал шею шарфом и натянул еще одну пару перчаток поверх тонких матерчатых. Он мерз нечасто, но ветер усилился, и на открытых пространствах Кунгсбру мороз кусался вовсю. Гренс шел медленно, двадцать минут от Крунуберга до дома, на седьмом этаже которого была прокуратура. Проходя мимо автомобилей у входа, он с улыбкой вспомнил пыльные штрафные квитанции, которые вчера вечером впервые достал из бардачка.

Они уже были там. Огестам сидел за своим письменным столом, Свен и Херманссон – за небольшим столом для совещаний в углу кабинета. Красивая комната. Обставленная антикварной мебелью, с видом на старый Стокгольм. Но, несмотря на множество совместных расследований, Гренс был здесь всего несколько раз, приходил, только когда не удавалось увильнуть от визита.

– Ты сегодня ездил в город, Огестам?

Все пили чай из большого термоса, который стоял на столе для совещаний. Наполняя чашку, Гренс смотрел на прокурора.

– Я прогулялся сюда пешком, подумал, что припарковаться будет трудновато.

Ларс Огестам пил чай, посчитав за благо смолчать. Свен Сундквист и Марианна Херманссон не понимали, к чему клонит Гренс, но заметили, что вид у комиссара очень довольный и что он с трудом сдерживает улыбку.

– Расследование по подозрению в торговле людьми. – Огестам встал. – Я его закрыл. – Он прошелся по кабинету, с тонкой папкой в руке, сорок три ребенка как отбросы. – У меня нет выбора. У нас нет выбора. Вы же были вчера на совещании. И слышали, что сказал Хорст Бауэр.

Решение Огестам принял еще тогда, во время беседы по‑немецки за дверью кабинета Гренса, с глазу на глаз, это одно из многих преступлений, которые им известны, но никогда не будут доказаны.

Он положил папку на стол рядом с термосом, однако Херманссон остановила его.

– Вчера вечером, – сказала она, – я сидела на садовой скамейке возле двухэтажного дома в Викшё. Жуткий мороз и полуметровый снег по всей лужайке. Я приехала поговорить с девочкой, которая помогла нам опознать трех преступников. Уговаривала ее вернуться в дом. Она отказывалась. Она мерзла, дрожала, но еще не кончила кататься. Так она сказала. Я еще не кончила кататься.

Херманссон описала регрессию у пятнадцатилетней девочки, припадок эпилепсии у двенадцатилетнего мальчика, недетский страх маленьких людей, которые в своих желто‑синих комбинезонах совсем недавно стояли в Крунуберге перед зданием полицейского управления, думая, что они в Шотландии.

– У меня нет выбора. Ты же знаешь, Херманссон. Ты сама говорила с Бауэром. – Огестам кивнул на синюю папку. – Я мог бы изменить формулировку и возбудить дознание о незаконных действиях в отношении детей. Но даже в таком случае мы не сможем доказать преступления подозреваемых, которых защищает Румыния. Если они и понесут наказание за свои предполагаемые преступления, это произойдет там.

Херманссон сглотнула, посмотрела на Эверта, потом на Огестама.

– По‑твоему, это правильный выход?

– Нет. – Огестам развел руками. – Чертовски неправильный. И так считают все в этой комнате. – Он повернулся к Гренсу: – Или… Эверт, ты‑то как думаешь?

– Семьсот пятьдесят крон за восемь сантиметров – это много.