Мало-помалу все уладилось. Мароль, после нескольких месяцев добровольной отставки, обрел прежнее равновесие и примирился с обожавшей его женой. История эта была известна только нескольким близким друзьям, и в светских кругах, где Мароль отныне искал клиентов, его престиж стоял незыблемо. Раймон Ламбер-Леклерк вернулся к Ирен. Он никогда больше не предлагал ей выйти за него замуж, но она была счастлива получить его назад без всяких условий.

В общем, можно сказать, что лечение оказалось благотворным для обоих.

Сезонные цветы

© Перевод. Кира Северова, 2011

Этьенн Карлю вышел из такси у главного входа кладбища Монпарнас. В руках у него была охапка хризантем, которые отливали всеми цветами осени — от рыжеватого до светло-желтого. Когда он проходил перед двумя сторожами, что стояли у ворот, один из них поприветствовал его. Из-за цветов он в ответ смог только кивнуть головой.

— Вы его знаете, шеф?

— Да, немного… Он учитель… Его супругу похоронили в сентябре на седьмом участке… Он приходит каждый четверг… в этот день у него нет занятий… Он сам мне сказал… еще в самом начале…

— Слишком молод для вдовца… Долго он не проходит…

— Никогда не знаешь… Нет, не знаешь… Люди разные…

Если бы они спросили об этом одетого в черное мужчину с короткой бородкой, который так неловко нес свои хризантемы то на руках, как младенца, то за спиной, он ответил бы им, что будет приходить сюда каждый четверг до самой смерти, которую, впрочем, он хотел поскорее. Внезапный уход Люсиль стал для него непоправимой катастрофой, которую его ум отказывался принять. Они были женаты пять лет, и за это время она перевернула его жизнь. До нее он был степенным человеком (немного занудным, говорили женщины), для которого главным в жизни была работа. Он любил вести уроки, править письменные работы школьников, готовил докторскую диссертацию. Внешний мир для него почти не существовал.

И вдруг в отеле, в горах, где он проводил отпуск, он встретил Люсиль, женщину редкой красоты, с шапкой золотистых волос, фиалковыми глазами, с круглым затылком, с ее привычкой подергивать плечами, и все эти пять лет ему все не верилось, что она реальна. Даже когда он обладал ею, обнаженной, в постели, она казалась ему персонажем из сказки или феерии. Она вызывала у него мысли о Шекспире и Мюссе. Он упрекал себя за эти сравнения, упрекал за то, что даже в любви он закоснелый учитель, педант. Нет, Люсиль не была подобием воображаемых героинь, ее отличали нежная улыбка, живые черты лица, гибкий стан. Кокетка, она иногда подтрунивала над ним, смущала. Но ему помнилось лишь ее бесподобное очарование.

«Я потерял все, чем только владел», — говорил он себе, направляясь к священной для него могиле.

Третья Южная, вторая Западная… В первые недели ему требовались эти указатели, чтобы найти дорогу. Теперь он шел прямо к камню, мрамору пепельного цвета, на котором можно было прочесть только «Люсиль Карлю, урожденная Обан (1901–1928)». Одно время он думал о надписи на латыни: Conjugi, amicoe, но она, пожалуй, ее не одобрила бы. Чтобы дойти до могилы, он проходил мимо склепов могущественных семей, безобразных памятников, — одни в готическом стиле, другие в египетском, — которые напоминали о богатстве нескольких стальных или торговых магнатов. Насколько благороднее простая, без всяких украшений плита, его последний дар, который он с любовью выбрал для своей жены! Последний? Нет, вовсе нет, потому что есть вот эти хризантемы, их огненной окраске она бы так радовалась. Неужели правда, что она под этой плитой? Ему показалось, будто он слышит ее голос:

— Дорогой, ты опять принес мне цветы? Как это мило!

Он вспоминал, как отказывался верить, когда врач, склонившись к сердцу Люсиль, сказал: «Все, конец».