— Подумайте только! — промолвила моя супруга, а бедняжка Джемайма Энн все старалась укрыться за пунцовой портьерой и сама стала почти такого же цвета.

Танец сменялся танцем, но когда на сцену вдруг выскочила какая-то особа и ну прыгать, как резиновый мяч, подскакивая на шесть футов над сценой и отчаянно дрыгая ногами, мы и вовсе разинули рты.

— Это Анатоль, — заметил один из наших гостей.

— Анна… кто? — переспросила моя жена. Для такой ошибки у нее был резон, потому как у этого создания была шляпа с перьями, голая шея и руки, длиннющие черные локоны и коленкоровое платьишко дай бог по колено.

— Анатоль! Разве скажешь, что ему уже шестьдесят три года? Он гибок, как двадцатилетний юноша.

— Он? — взвизгнула моя супруга. — Так это мужчина? Стыдитесь, мусье! Джемайма Энн, возьми накидку, мы уходим. А ты, дорогой мой, будь любезен, вызови наших слуг. Мы едем домой.

Кто мог представить себе, что моя Джемми, после того как этот самый, как его называют, балет, привел ее в такой ужас, когда-либо к нему притерпится? Однако ж ей нравилось слышать, как выкликают ее имя в фойе, и она высиживала представление до самого конца. И даю вам слово, через три недели с того самого дня она приучилась смотреть на балетное представление, все равно как на ученых собак на улице, и преспокойно подносить к глазам двойной лорнет, прямо как настоящая герцогиня. Что до меня, то я поступал по пословице: с волками жить — по волчьи выть… И, надо сказать, частенько превесело проводил время.

Однажды мой друг барон уговорил меня пойти за кулисы, сказав, что я как съемщик ложи имею туда антре. Я и пошел туда. Знали бы вы, что это за неслыханное, невиданное место! Представьте себе светских джентльменов, старых и молодых, которые толпятся там и глазеют на танцовщиц, а те упражняются в разных выкрутасах. Представьте бледных, обсыпанных табаком иностранцев, от которых разит куревом и которые без умолку лопочут. Представьте скопище горбоносых иудеев, чернявых, с кольцами, цепочками, фальшивыми брильянтами, в золотистых жилетках. Представьте стариков в старых ночных рубахах и грязных нитяных чулках телесного цвета, с пятнами толченого кирпича на морщинистых физиях, в кудельных париках (вот так парики!) на лысинах, с длинными жестяными копьями, а то и с пастушьими посохами, с гирляндами искусственных цветов из красного и зеленого сукна. Представьте целое полчище девиц, которые хихикают, трещат, снуют взад-вперед среди старых почерневших полотнищ, готических залов, тронов, картона, купидонов, драконов и прочего в этаком роде. А грязь, темень, толкотня, суета и гомон на всевозможных языках — и вовсе несусветные.

Если б вы могли хоть одним глазком поглядеть на мусье Анатоля. Куда там двадцать, ему можно было дать добрую тысячу лет! Старик был без парика, цирюльник щипцами подправлял его кудри, а сам мусье Анатоль тем временем нюхал табак. Подле него мальчик-посыльный держал кувшин пива из пивной, что на углу Чарльз-стрит.

За те три четверти часа, что отведены для развлечения нас, светских господ, на сцене до поднятия занавеса и начала балета, покамест дамы в ложах глазеют по сторонам, а в партере топочут ногами и стучат палками об пол самым нахальным манером, будто уж нельзя малость и обождать, — со мной произошла маленькая неприятность.

В ту самую минуту, когда должен звонить колокольчик и подняться занавес, а мы — шарахнуться за кулисы (потому как всегда остаемся там до крайнего срока), я стоял посреди сцены, разлюбезно беседуя с премиленькими фигаранточками, которые крутились и всяко выламывались вокруг меня, спрашивал, не озябли ли они, и выказывал прочие галантности как нельзя более снисходительным тоном, и вдруг что-то дернулось, и я бухнулся прямо в разверстый люк. По счастью, меня спасло какое-то сооружение — целая груда одеял и молодая особа, поднимавшаяся из волн морских в виде Венеры.