|
Младенцы, потом дети, подростки, взрослые, потом покойники. Твои кровные узы, твоя семья, но незнакомые люди. Твое наследие. Ушедшие, но не ушедшие. Забытые, но оставшиеся здесь, чтобы быть обнаруженными. А твоя бедная жена стоит прямо у двери, глядя на имена и даты последний разок. Ее имени среди них нет. Несчастной белой оборванной Мисти Марии, с сыпью на покрасневших руках и розовой плешью, просвечивающей сквозь волосы. Вот вся история и традиции, которые, как она ждала, принесут ей уют. Укроют ее навеки. Это не типично. Она не пьяница. На случай, если кто забыл — у нее большой стресс. Ей сорок один сраный год, и она теперь без мужа. Без диплома колледжа. Без настоящего опыта работы — если не считать чистку унитазов… нанизывание гирлянд из клюквы для новогодней елки Уилмотов. У нее есть только дочь и свекровь на содержании. Сейчас полдень, и у нее четыре часа на то, чтобы упаковать все ценности в доме. Начиная с серебряной посуды, с картин, с фарфора. Со всего, что они не могут доверить съемщику. Твоя дочь, Тэбита, спускается по лестнице. Ей двенадцать лет, а она несет лишь один маленький чемоданчик и обувную коробку, перев язанную резинками. Не захватив никакой зимней одежды и обуви. Она упаковала только полдюжины летних платьев, несколько джинсов и купальник. Пару сандалий и теннисные туфли, в которые обута. А твоя жена хватает древнюю щетинистую модель корабля с иссохшими пожелтевшими парусами и тонкими как паутина снастями, и говорит: — Тэбби, ты же знаешь — мы не вернемся. Тэбита пожимает плечами, стоя в парадном холле. Возражает: — А бабуля говорит — вернемся. Бабулей она называет Грэйс Уилмот. Ее бабушку, твою мать. Жена, дочь и мать. Три женщины в твоей жизни. Пихая в наволочку хлебницу из серебра с пробой, твоя жена орет: — Грэйс! Ни звука, кроме гудения пылесоса где то в доме. В гостиной, а может — на террасе. Твоя жена перетаскивает наволочку в столовую. Хватая хрустальную вазочку, твоя жена орет: — Грэйс, нам нужно поговорить! Сейчас же! Имя «Питер» на обороте двери карабкается до той высоты, которую помнит твоя жена, чуть выше, чем она может дотянуться губами, встав на носки черных туфель на высоком каблуке. Там надпись, гласящая — «Питер, восемнадцать лет». Другие имена, «Уэстон», «Дороти» и «Элис», тускло виднеются на двери. Затертые прикосновениями, но не закрашенные. Реликвии. Бессмертие. Наследие, которое ей предстоит бросить. Ворочая ключом в замке чулана, твоя жена откидывает голову и орет: — Грэйс! Тэбби спрашивает: — Что не так? — Да чертов ключ, — говорит Мисти. — Не работает. А Тэбби просит: — Дай я гляну. Говорит: — Успокойся, мам. Этим ключом заводятся дедушкины часы. И отдаленный шум пылесоса утихает. Снаружи по улице катится машина, медленно и тихо, — водитель в ней навалился на баранку. Подняв солнечные очки на лоб, он тянет голову, высматривая место для парковки. На борту его машины выведено под трафарет — «Силбер Интернешнл — ЗА ПРЕДЕЛАМИ БЫТИЯ СОБОЙ». Ветер приносит с пляжа бумажные салфетки и пластиковые стаканчики с глухими толчками барабана и словом «бля», положенным на танцевальную музыку. У входной двери стоит Грэйс Уилмот собственной персоной, источая запах лимонного масла и вощеного пола. Ее прилизанная седая шапка волос кончается чуть ниже того роста, который был у нее в пятнадцать лет. В доказательство того, что она усыхает. Можно взять карандаш и сделать пометку у ее макушки. Можно подписать — «Грэйс, семьдесят два года». Твоя бедная расстроенная жена смотрит на деревянную коробку в руках Грэйс. У коробки из светлого дерева под пожелтевшим лаком, с медными уголками и шарнирами, потускневшими почти до черноты, есть ножки, которые раскладываются с двух сторон, чтобы из нее вышел мольберт. |
