|
У каждого мужчины возникает все та же мысль — написать свое имя и дату, прежде чем запечатать стену гажей. Иногда оставляют сегодняшнюю газету. Есть традиция оставлять бутылку вина или пива. Кровельщики пишут на досках настила, прежде чем покрыть их рубероидом и гонтом. Строители пишут на толе, прежде чем покрыть его обшивной доской или штукатуркой. Свои имена и дату. Некую частичку себя, которую может обнаружить кто то в будущем. Возможно, какую то мысль. Мы здесь были. Мы это построили. Какое то напоминание. Зовите это обычаем, предрассудком или «фен шуй». Что то вроде милого домотканого бессмертия. По истории живописи учат, что папа Пий V попросил Эль Греко зарисовать несколько обнаженных натур, выполненных Микеланджело на потолке Сикстинской Капеллы. Эль Греко согласился, но с условием, что ему позволят перерисовать весь потолок. Учат, что Эль Греко стал знаменит только благодаря астигматизму. Именно поэтому он искажал человеческие тела, — поскольку неправильно видел, вытягивал руки и ноги, и прославился благодаря драматическому эффекту. От знаменитых художников до подрядчиков строителей, все мы хотим оставить свою подпись. Собственный остаточный эффект. Жизнь после смерти. Мы все желаем самовыразиться. Никто не хочет быть забытым. В этот день в Оушн Парк Энджел Делапорт демонстрирует Мисти столовую, деревянную обшивку и обои в голубую полоску. В одной стене посередине пробита дыра, обрамленная завитками рваной бумаги и гипсовой пылью. Каменщики, рассказывает она ему, замуровывают оберег, священную медаль на цепочке, чтобы та висела в трубе и не давала злым духам спуститься по дымоходу. Средневековые каменщики, рассказывает она ему, заключили бы в стены нового здания живую кошку, чтобы та приносила удачу. Или живую женщину. Чтобы дать зданию душу. И Мисти разглядывает бокал вина. Она обращается к нему, а не к собеседнику, следит за ним глазами, в надежде, что это заметят и предложат ей выпить. Энджел Делапорт прислоняет отекшее лицо, выщипанную бровь, к отверстию, и произносит: — «…люди острова Уэйтензи убьют вас так же, как убивали всех до этого…» — крепко прижимает фонарик к голове, чтобы тот светил во тьму. Ощетинившаяся связка медных и серебряных ключей свисает ему на плечо, сверкает, как костюмное украшение. Он говорит: — Вам бы увидеть, что здесь написано. Медленно, как ребенок, который учится читать, Энджел Делапорт всматривается во тьму и произносит: — «…теперь я наблюдаю, как моя жена работает в Уэйтензийской гостинице, убирает комнаты и превращается в жирную сраную чушку в розовой пластиковой униформе…» Мистер Делапорт продолжает: — «…она приходит домой а ее руки воняют как латексовые перчатки которые она носит когда подбирает ваши пользованные резинки… ее светлые волосы сереют и воняют как говно которое она чистит ваших толчках когда она забирается в постель рядом со мной…» — Гм м, — говорит он, отпивая вино до уровня безымянного пальца. — Здесь пропущен предлог. Читает: — «…ее сиськи висят спереди как пара дохлых карпов. У нас не было секса три года…» Становится так тихо, что Мисти пытается выдавить смешок. Энджел Делапорт убирает фонарик. Отпивает бледно оранжевое вино до мизинца, покоящегося на стенке бокала, и кивает на дыру в стене, со словами: — Сами почитайте. Его связка ключей так тяжела, что Мисти приходится напрячь мышцы, чтобы поднять фонарик, и когда она прикладывает глаз к темной дырочке, то видит слова на противоположной стене, гласящие: «…вы умрете проклиная день когда направились…» Недостающая бельевая кладовка в Сивью, пропавшая ванная в Лонг Бич, общая комната в Ойстервилле, где бы люди ни ковыряли стены, они находили все то же. |
