Мне не хотелось терять ни одного момента, когда он был со мной, но мы, увы, заснули.

Потом снова наступил день. На занавесках появились неровные полоски света. Он все еще был со мной.

Пока я готовила для нас чай, я смотрела, как он одевается, чтобы навсегда запомнить этот момент. Он взял рубашку со спинки стула и надел ее.

— Во сколько тебе нужно быть на работе? — спросил он.

— В десять.

— Тебе сейчас куда?

— Куда? — переспросила я.

— Мне нужно пойти в одно место, — ответил он.

Мне так хотелось узнать, чем он занимается.

— Я иду к Маре, тебе туда же? — спросила я.

— Почти, но не совсем. Мне пора, — сказал он.

Он был уже одет.

Я подумала, а что же делать дальше. «Нужно выйти», — сказал мне внутренний голос. Куда, хотела бы я знать. «Нужно выйти», — повторил голос. Да, но мне хотелось выйти вместе с ним.

— Я провожу тебя, — сказала я и взяла его за руку. Я сошла с ним по лестнице, и в темном холле, где висели ящики для почты, я поцеловала его в щеку.

— До вечера? — сказала я.

— Возможно, — был его ответ. — Если смогу. Но только поздно. Ты меня не жди.

Мелочи, помогающие нормальной жизни, стали весьма важными, когда началась роковая страсть. Телефон изобретали, чтобы по нему мне звонили. Если звонил кто-то другой, то они просто нарушали «конвенцию». Почта существовала только для того, чтобы он присылал мне открытки, что он и делал. На моем ящике появилось имя Элиза Редфорд, как будто оно было там всегда. Если приходило что-то для Флоренс Эллис — счета, письма из Лондона, они как бы попадали сюда случайно, и почтальон оставлял их на входе.

Когда Феликс оставил крем для бритья в ванной и повесил драную рубашку на ручку двери, я почувствовала, что прошла испытание. Они гарантировали его возвращение, без указания времени. Я рассказала Сильви о телефоне, почте и возвращениях Феликса. Его отсутствие также несло на себе его черты, как и его присутствие. Он был внутри меня, когда он присутствовал, и в моей голове, когда его не было. Он приходил и уходил. И его приходы было невозможно предсказать. Он всегда молчал, когда ему задавали вопросы в лоб. Часто, когда он звонил, можно было слышать неразборчивые голоса из кафе, где он сидел, шум уличного движения. У него был где-то дом, потому что у него всегда были чистые рубашки, отутюженные брюки, и от него хорошо пахло. Но куда он ходил и что он там делал, где находились его вещи и кто их гладил и стирал — все это оставалось для меня тайной.

Время, когда я была без него, не шло в счет. Мое время, проведенное у Делаборда, стало как бы интервалом. Каждый вечер я мчалась домой, иногда даже брала такси, если мне казалось, что он вернется рано или будет мне звонить. И когда я была дома, я могла спокойно ждать. Я построила гнездо, где могла встречать его, и наполнила его вещами, которые увеличивали и увековечивали намеки, которые он мог обронить по поводу его путешествий и его вкусов.

Он в Афганистане. Он рассказал мне, как потерял сознание в хижине после того, как употребил слишком много гашиша. Я пошла в индийский магазин, купила там покрывало и прикрепила к белой стене, и когда он пришел в следующий раз, он сказал:

— Да это же шатер!

Притворившись, мы почувствовали себя кочевниками. Он был в пустыне и рассказывал мне об ужасных холодных ночах, как кровь билась у него в ушах…

Он сохранил на память о своих приключениях в Техасе ковбойские сапоги. Плащ с накидкой — из деревни в Апеннинах. Там у него были друзья-художники.