Я повесила картину Морфея над постелью.

— О, — сказал он с улыбкой. — Ты считаешь, что это я?

Я кивнула. «Может, мне не стоило говорить ему об этом», — подумала я.

— Элиза, — сказал он, — я же не статуя. Я начала бояться, что наши отношения уже не те.

Порой кажется, что вещи не могут причинить вреда, потому что они неодушевленны. Я знала, что могу избавиться от того, что мне не нравилось, притворившись, что этого нет на самом деле. Когда мне нужно было идти в фотолабораторию, место моих прежних многочисленных прегрешений, я не обращала внимания на девушку в приемной, она знала слишком много. Я игнорировала фотографов, они подмигивали мне, и быстро проходила мимо запертых дверей. Я так хорошо их знала! Феликс сделал из меня порядочную девушку, и даже те, кто не знал его, могли почувствовать во мне обострившееся чувство собственного достоинства.

Мне так хотелось сказать Феликсу свое настоящее имя, привести его в магазин и представить отцу и Мишелю. Но я боялась сильной похоти отца и его грубого покровительства. Ничто не могло остановить его, когда он начинал глубоко и медленно дышать, уставившись глазами на новую жертву, или же он мог отвести в сторону Феликса и поинтересоваться, каковы его намерения, сколько у него денег, и снова повторить, что когда-нибудь я стану очень богатой женщиной.

Мне самой так хотелось быть с Феликсом естественной, стать настоящей Флоренс! Он никогда не предлагал мне съездить к нему домой, я так и не знала, где он живет, и не знала номер его телефона. Как-то он попытался сказать его мне, но я заявила:

— Для меня лучше, чтобы все оставалось по-старому. — Пустая бравада.

В город приехал Эрги, и отец пригласил меня пообедать с ними дома. Встретив меня у дверей, он сказал:

— Никогда не упоминай при нем, что ты все знаешь.

— Парочка на крышке гроба? — спросила я. У отца всегда чувствовалась некоторая театральность в разговоре.

— Он об этом ничего не знает. — Отец крепко сжал мои плечи. — Это секрет. Ты должна мне поклясться, что ничего не скажешь. Мне вообще ничего не следовало говорить тебе.

— Что ты хочешь, чтобы я тебе пообещала?

— Молчать по поводу украшения на гробе, — ответил он. — Вот и все.

Я погладила грудь Куроса в холле:

— Он сегодня так сияет, — сказала я.

Отец повернул меня и показал на яркую лампу над холлом:

— Я приказал, чтобы это сделали на прошлой неделе. Так гораздо лучше, не правда ли?

Сегодня вечером казалось, что Курос собрался участвовать в соревновании. Его руки начали двигаться. Косички на груди и розовая похотливая улыбка были такими яркими при сильном свете. А темно-синий проход за ним стал еще темнее.

— Теперь запомни, никаких коней из Салоников, — заметил отец, легко потрепав меня по плечу.

Когда мне было восемь лет, он купил скульптуру лошади в Салониках, и она появилась у нас в квартире. Ее, конечно, не называли конем из Салоников — просто это была передняя часть лошади из белого мрамора — голова, грива и ноги, сзади был гладкий срез мрамора. Эта скульптура была как бы срезана, что было характерно для многих его приобретений. Затем спустя год скульптура отбыла в Америку. Вскоре после этого приехал куратор из Греции, и, пока он, сидел и выпивал вместе с отцом и Мишелем, он показал им каталог. Отец открыл его на странице, где было цветное фото лошади, и громким голосом прочел: «Салонинский конь, третий век до Рождества Христова».