А Котик говорит:

— Плохо, что рули не фурычат. Нас могут случайно добить — и сказке конец. Обидно будет.

— Ну, так, — говорю. — Обидно.

Но до нас совершенно никому не было дела. Бой уже сместился от этой Надежды тыщи на полторы километров, и все были заняты тем, что тянули дрейфующие грузовики с убитой электроникой в разные стороны. А я все считала наших и патрульных, и никак не могла сосчитать, потому что скорости все еще были очень большие. Я не выключала передатчик, но в эфире только матерились, и если Котик и понимал что-нибудь, то мне было совершенно непонятно, о чем идет речь.

И тут вокруг начало происходить нечто очень странное.

В нашем бедном корабле начала медленно появляться тяжесть, и нас нежно прижало к креслам. Я подумала, что кто-то подцепил нас силовым буксиром вместе с грузовиком, но увидела, как Котик жмет на все подряд, сначала — подушечками пальцев, потом — кулаком — и поняла, что это не наши нас тащат.

А скорость все увеличивалась — и я увидала в оптике, как нас несет по спирали в какую-то чудную воронку — в этакий черный беззвездный провал в Просторе — а вместе с нами закручивает и бандитов, и грузовики, и патрульных. И что у всех двигатели работают по полной, но не справляются — а закручивает все быстрее и быстрее. И что траектория у нас — как у чаинок в чашке, когда размешиваешь сахар.

А скорость тем временем так возросла, что тело будто свинцом налилось, уже дышать тяжело и шевельнуться трудно. И у меня не хватает воображения представить себе, куда это мы дружно влипли, но я понимаю, что это очень и очень серьезная неприятность — но додумать до конца я не успела.

Тяжесть сначала выключила мне зрение, а потом — разум.

Первое, что мне в голову приходит, почему-то: «Стану поливать я цветик голубой, чтоб он рос в подарок маме дорогой». И эта глупость у меня в голове вертится и вертится в каком-то кровавом тумане, пока я не вспоминаю, что эти стишки я в детском саду учила. Двадцать лет назад. А сейчас я уже не там.

Но я не помню, где тогда.

Мне было больно везде. Меня будто били палками по ребрам. Но все-таки я сообразила, что живая, раз что-то чувствую, и очень осторожно открыла глаза. И увидела, что вокруг все красно. И сообразила, что это я в рубке нашего с Котиком многострадального кораблика, и что горит аварийный свет. И тихо так.

И я, конечно, первым делом посмотрела, как там Котик. А он лежал в кресле, как спящий, спокойно-спокойно, и из уголка рта у него стекала струйка крови, совсем черная в этом свете.

Я тогда забыла про все свои болячки, просто мигом излечилась. У меня теперь была самая чудесная аптечка из всех, какие я могла достать на Мейне — и я тут же ею воспользовалась. Я не помню, сколько у меня ушло времени, на то, чтобы запустить Котику сердце и помочь ему самостоятельно дышать — я только осознала, что он, по датчикам, не совсем мертвый, а после этого уж действовала по инструкции, как машина, очень быстро и очень четко.

И когда мой друг замечательный пришел в себя, я разревелась от счастья и почему-то начала его ругать:

— Вот, — говорю, — смотри, ты на Аллариа собирался, а тебе от ускорения худо. Просто от ускорения — как же мы бы стали жить, когда вокруг постоянно тяжело, а?

Котик чуть-чуть улыбнулся и шепчет:

— Луис, не нуди.

Я говорю:

— У нас все прекрасно, кислород идет. И мы сели. Куда-то.

— Почем, — говорит, — ты знаешь?

— Тяжесть постоянная, — говорю. — И направлена так, будто машина на амортизаторах стоит. Чувствуешь?

— Точно, — говорит, — не искусственная гравитация?

— Ну что ты, — отвечаю, — солнышко, тяжеловато для искусственной, и потом, она же убилась еще до того, как нас потянуло в эту штуку.