— Ach, so!.. — повторил унтер из полевой жандармерии. Он явно забавлялся ситуацией.

— В первый раз вижу, — повторил я.

— А Жак? — продолжал унтер. — Жака вы знаете?

Жак — это Мишель, кто же этого не знает. Я вспомнил улицу Блэнвиль. Теперь все это кажется далеким прошлым. Абсолютный дух, овеществление, объективизация, теория господ и рабов — все это был лишь пролог к той реальной исторической пьесе, где на сцену выходят гестапо, унтер из полевой жандармерии и Вашерон. Вашерон тоже участник этой пьесы. Тем хуже для меня.

— Какого Жака? — спрашиваю я. — Как его фамилия?

— Жак Мерсье, — отвечает унтер.

Я качаю головой: — Не знаю я никакого Жака.

— Как же так… — снова бормочет Вашерон.

Взглянув на меня, он безнадежно машет рукой.

— Все пропало, — добавляет он.

— Пошел к такой-то матери, — сквозь зубы роняю я.

На его изможденном лице выступает краска.

— Что? Что? — кричит унтер, не сумевший уловить все оттенки нашей беседы. — Ничего, — отвечаю я.

— Ничего, — повторяет Вашерон.

— Так вы, значит, никого не помните? — снова спрашивает унтер. — Никого, — отвечаю я.

Он испытующе глядит на меня. Наверно, он думает, что стоит ему только захотеть, и он заставит меня вспомнить целую кучу людей.

— Кто вами занимается? — спрашивает он.

— Доктор Хаас.

— Ach, so! — говорит унтер.

Видимо, он решил, что я в хороших руках, коль скоро мной занимается доктор Хаас. В конце концов он всего-навсего заурядный унтер из полевой жандармерии, а доктор Хаас — начальник гестапо всей округи. Этот унтер из полевой жандармерии чтит начальство — не его дело заниматься подопечными доктора Хааса. Так мы и стоим, по разные стороны решетчатой ограды, под лучами осеннего солнца. И может создаться впечатление, будто мы толкуем о какой-то болезни, которую я неосмотрительно подцепил и от которой меня наверняка излечит доктор Хаас.

— Ach, so! — в последний раз повторяет унтер. И уводит Вашерона.

Я остаюсь у ограды и думаю: неужели я так просто от них отделался, неужели они больше не привяжутся? Немецкий часовой стоит рядом со мной, по ту сторону ограды, и глядит на меня. Я не заметил, как он подошел.

Это солдат лет сорока, с каким-то одутловатым лицом, хотя, быть может, это каска, придавив лоб, уродует его. Потому что у него хорошие глаза и открытый взгляд.

— Verstehen Sie Deutsch?— спрашивает он.

Я отвечаю, что да, я понимаю по-немецки.

— Ich möchte Ihnen eine Frage stellen, — говорит солдат.

Он вежлив, этот солдат, ему хочется спросить меня о чем-то, и он просит разрешения задать вопрос. — Bitte schön, — говорю я.

Он стоит на расстоянии каких-нибудь двух шагов от ограды, то и дело поправляя сползающий с плеча ремень автомата. Приятно греет солнце. Мы чрезвычайно учтивы друг с другом. У меня мелькает смутная мысль, что тот унтер из полевой жандармерии, может быть, сейчас звонит по телефону в гестапо, так просто, для очистки совести. Может быть, в гестапо сопоставят одно с другим и решат, что и в самом деле странно, что я ничего не сказал про Жака, что я не узнал Вашерона. Может быть, теперь все начнется сначала.

Я нехотя размышляю обо всем этом, так или иначе, я тут ничего не могу изменить. А как известно, ломать голову стоит только над теми проблемами, которые ты в состоянии разрешить. В личной жизни тоже полезно следовать этому принципу, во всяком случае, в свое время, пожирая голубцы в «Золотом петушке», мы пришли именно к такому выводу.