– Ты жила отдельно от отца?

– Да, я в то время жила у мужа. Но, само собой, я тут же переехала к отцу, сюда, в Сокольники, здесь мы с ним жили раньше, стала ухаживать за ним, но ему ничто не могло помочь, ни врачи, ни лучшие медицинские препараты, ни самые новые методы лечения.

– А муж с тобой не переехал?

– Нет, он остался дома. Надо было знать моего отца, он был на редкость обаятелен, нравился женщинам, был остроумен, искрометен. Когда я вышла замуж, он сказал:

– Ну вот, руки мне высвободила, теперь о себе подумаю.

– И не успел подумать, – заметил Василий.

– Не успел, – грустно согласилась Марина. – Отец жил долгие годы ради меня, не женился, ведь мама умерла, когда мне было два года, с той поры мы жили вместе с отцом. Одним словом, муж остался один, дома. Сперва вроде бы мне сочувствовал, даже жалел, потом ему это постепенно приелось. Он начал брюзжать, сердиться, даже негодовать, что он вечно один и один, меня никогда нет дома…

– Однако, – не выдержал Василий.

– Да, – Марина кивнула. – Сколько ни живи с человеком все равно до конца никогда его не узнаешь. Могла ли я вообразить хотя бы на минуту, что мой муж, обожаемый мною, что именно он окажется таким непревзойденным эгоистом?

Она развела руки в стороны, покачала головой.

– Дальше – больше. Потом я узнала, он сошелся со своей сослуживицей…

– Это точно? – спросил Василий. – Может быть, тебе просто насплетничали, а ты поверила?

– Это было точно, да он и не пытался переубедить меня. Когда я сказала ему, что мне все известно, он не стал отрицать, сказал: «Что ж, решай все сама…»

– И ты решила?

– И я решила. В ту пору папа уже умер, и я разошлась с мужем, буквально спустя несколько дней после папиной смерти.

– А он хотел с тобой развестись?

– По моему, нет, не очень, его, напротив, весьма устраивала такая вот двойная жизнь, но я не желала ни за что. И осталась жить у папы, в этой самой комнате, где прошли почти все годы.

С каждым днем Василий все сильнее влюблялся в Марину. Ему все в ней нравилось, все было по душе: ее лицо, улыбка, низкий голос, даже сердитые морщинки возле глаз, когда она возмущалась чем либо, даже строгий, непримиримый взгляд, когда что то случалось не по ней…

Она любила говорить о себе:

– Моя жизнь наполовину кончена, ведь я старая…

А его называла «сосунком», «младенцем», «дитятей»…

Она была старше, его на два с половиной года, а ей казалось, он совсем несмышленый, намного моложе, неопытней, наивней, чем она…

«Она умнее меня, сильнее характером», – часто думал Василий.

Иные говорили, что легче жить с женщинами недалекими, а с умными, напротив, тягостно, приходится все время следить за каждым своим словом, стараться не отставать от них, иначе умные засмеют, станут презирать, а глупенькие, как правило, никогда не заметят, что ты не самый умный…

Но ему было с нею интересно. Казалось, каждый день приносил что то новое, порой неожиданное.

И еще его привлекала ее непритворная влюбленность в свое дело. Как то она призналась: в сущности, профилакторий ее вторая семья, порой даже трудно решить, какая семья ближе.

Рабочие любили ее, персонал боялся и, как полагал Василий, не выносил на дух.

Она могла при всех накричать на толстую вальяжную Дарью Федоровну, кастеляншу профилактория, за то, что та не постелила вовремя чистое белье на постели.

– Дома, надеюсь, у вас чистая постель? – ехидно спрашивала Марина. – Не сомневаюсь, что лилейно белоснежная. Почему же вы считаете возможным, чтобы наши пациенты ложились на несвежее белье? Объясните, пожалуйста!

Дарья Федоровна пыхтела, толстые щеки ее заливал клюквенный румянец.