– Пришла я к тетке уже поздно вечером и такая была, наверное, несчастная, что даже ей меня жаль стало. Она мне говорит: «Плюнь, не все артисты хорошо живут, иные до того маются…»

И стала мне всякие примеры приводить, а я не слушаю ее и плачу. И думаю: ну как же это они могли посчитать меня жизнерадостным человеком? Какая я жизнерадостная? Да ни настолечко!

– А как ты к нам в больницу попала?

– Я еще в десятом классе на курсах медсестер занималась…

– Вот оно что, – сказал Федя.

– Я уже домой собралась, а тут к тетке зашла соседка, она лежала в этой самой больнице, в терапии, стала рассказывать, как ее лечили, какие там врачи, какие сестры, я сперва ее не слушала, а потом вдруг стала прислушиваться и, словно меня кто то толкнул, вдруг спрашиваю: «Где эта больница находится?»

– Так оно все и случилось? – спросил Федя.

– Так оно все и случилось, – повторила Майя. – Одно к одному, взяли меня в больницу, в урологию, тетка разрешила пока что остаться у нее, а там видно будет…

– И желание твое исполнилось, – сказал Федя. – Стала играть на сцене…

– Это в драмкружке то? – спросила Майя. – Да чего там говорить…

Невесело засмеялась, наверно, до сих пор точила ее тайная, насильно подавляемая мечта стать артисткой.

– Тебе как, трудно жить у тетки? – спросил Федя.

– Трудно, – просто ответила Майя. – Она на редкость неровный человек.

– Я тоже не люблю неровных людей, – сказал Федя. – Никогда не знаешь, что они могут выкинуть…

Майя допивала уже третий стакан, когда в комнату, осторожно постучавшись, вошла, не дожидаясь ответа, худенькая дама довольно преклонного возраста, но явно молодящаяся: светлые кудряшки на лбу, очевидно подвитые щипцами, слегка подмазанные нежно розовой помадой губы, чересчур яркий румянец на впалых щеках.

Дама обдуманно, словно роль играла, воскликнула:

– Простите, я полагала, вы один, Федя!

Федя нисколько не смутился:

– Познакомься, Майя, это и есть та самая Юлия Петровна, а это – Майя.

Юлия Петровна протянула Майе крохотную костлявую руку.

– Очень рада, – проговорила жеманно. – Просто очень, очень.

Обернулась к Феде:

– Что значит «та самая», Федя?

– То и значит, – ответил Федя.

Юлия Петровна поправила свои тщательно подвитые кудряшки на лбу.

– У нашего общего друга вечно какие нибудь секреты…

– Ладно, – сказал Федя. – Говорите прямо, хотите чаю?

– Хочу, – сказала Юлия Петровна. – Только, если можно, не стакан, а чашку.

– Можно, – согласился Федя, вытащил из шкафчика чашку, синюю, в белую полоску.

– Моя любимая чашка, – заметила Юлия Петровна.

Она пила маленькими глотками, время от времени картинно помешивала ложечкой чай в своей чашке.

«Кому то эта самая Юлия Петровна подражает, – определила Майя. – Какой нибудь артистке, а в общем, кажется, невредная старушенция, сойдет с присыпкой».

Посмотрела на Федю.

– Где же обещанная музыка?

– Одну минуту, – сказал Федя.

Раскрыл стоявший на подоконнике голубой, изрядно потертый патефон, Майя поначалу и не заметила его, стал прилежно крутить ручку.

«Отцвели уж давно хризантемы в саду», – медленно, печально начал голос, то ли женский, то ли мужской.

«Но любовь все живет в моем сердце больном…»

«Но любовь все живет, – подпевала Юлия Петровна, – в моем сердце больном…»

Страдальчески подняла брови:

– Что за музыка, вы не находите? Эту пластинку я подарила Феде в прошлом году.