– Счастливый! – вздыхает Наташа.

– Представь себе, он вовсе не был счастливым. А наоборот, заскучал. Все стало для него неинтересно, скучно, ведь ему ничто не стоило труда, ни над чем не надо было думать, добиваться, чтобы было хорошо, он мог свободно написать сочинение, которое было бы под силу только лишь разве студентам Литературного института, и решать любые задачи и уравнения. Вернее, не он, а его волшебная ручка. И выходило, что это не его хвалят, а ручку, и не он самый лучший ученик, а ручка, обычная с виду, деревянная ручка с обгрызанным кончиком…

Наташа слушает меня, открыв рот. И Жанна с Ирмиком тоже слушают. Им, я чувствую, интересно. Наверно, поистине справедлива поговорка: детство на всю жизнь остается с нами…

Воодушевленная непритворным вниманием всех троих, я продолжаю:

– В конце концов мальчику это все надоело. И он решился, выбросил свою ручку за окно, в сугроб…

– И потом пошел в школу и немедленно схватил пару? – спрашивает Наташа.

– Верно. Но зато, придя домой, он засел за учебники, стал учить то, что следовало учить, сам, без всякой помощи решать задачи и писать без ошибок…

– И дальше что? – спрашивает Ирмик.

– А дальше вот что: однажды он получил четверку, потом еще одну четверку и пятерку, и это были четверки и пятерки, заработанные им, только лишь им одним, без всякой волшебной ручки. И ему стало интересно учиться, и он стал неожиданно самым лучшим учеником…

Наташа хлопает в ладоши.

– Молодец! Только я бы ручку не закинула, на всякий случай, пусть будет. Вдруг дадут очень трудную задачу?

– Все равно, он постарается решить задачу сам. А когда сам добиваешься чего либо, это всегда ценно.

– Слушай, – замечает Жанна. – Ты, как я погляжу, не хуже Макаренко или этого, как его, Ушинского. Прирожденный педагог…

– Да, тебе бы стать учителем, – говорит Ирмик. – Может быть, стоит подумать?

– Уже поздно думать, стара стала…

– Мы считали Тамару старой, помнишь? – спрашивает Жанна. – Сколько ей было лет тогда? Двадцать один, кажется, не больше?

– Да, вроде бы не больше…

– Я как то встретила ее на улице, не узнала, до того подурнела…

Я тоже однажды повстречалась с Тамарой в подмосковном пансионате «Березка». Я уезжала на следующий день, а она только приехала. Действительно, Тамара сильно изменилась, цветущее когда то лицо поблекло, даже глаза словно бы стали меньше, у́же…

У нее было двое детей и больной муж. И она приехала в пансионат, как она выразилась, «отдохнуть и прийти в себя от своего семейства». Однако, думается, ей не пришлось всласть отдохнуть.

В течение того дня, что мы были вместе, она раза три звонила домой, расспрашивала, как себя чувствует муж, какие лекарства принимает, потом говорила с дочерьми, интересовалась отметками в школе и наставляла, что надо готовить на обед, когда сдать белье в прачечную и сколько следует купить картошки на рынке.

Я сказала тогда:

– И так будет, наверное, все две недели? По нескольку раз звонить домой, давать указания семье?

Она не стала спорить.

– Пожалуй, я не выдержу две недели, примчусь через неделю обратно, дома столько дел…

– Вот кто и в самом деле мог стать киноактрисой, – сказала я.

– Может быть, у нее не хватило бы таланта? – усомнилась Жанна. – Ведь талант – самое главное, что ни говори…

Наташа откровенно зевает. Уже поздно, ей пора спать, а мне – домой, к себе, в свою комнату, где меня ждет давний знакомец, оранжевый глиняный лев с некогда зелеными, а теперь прочно выцветшими глазами, где возле пишущей машинки лежит незаконченная рукопись, которую следовало сдать еще в начале прошлого месяца…

– Посиди еще немного, – просит Жанна.