– Мы тебе телеграмму на другой же день отстучали, – сказала Наина.

– Я не получила, я сама лежала у избы лесника.

– Так без тебя и похоронили, больше нельзя было ждать… – Наина передернула плечами, словно ей разом стало холодно. – Зато место на кладбище дали хорошее, за это ваш плащ взяли, а место, ты увидишь, хорошее. Самой бы мне лежать впору…

Опустив голову, она задумалась. Губы ее были скорбно сжаты.

В этот миг она казалась мне никакой не Наиной, а обыкновенной, придавленной горем, неброской старухой, какие в ту пору встречались так часто.

Позднее явились с работы сестры рижанки. Одинаковые щегольские пальто из букле, белокурые локоны тщательно причесаны, на губах помада – розовая у Айны, карминно пурпурная у Лаймы. Помню, взглянув на них, я поймала себя на чувстве неприязни, даже вражды к ним. У меня горе, мамы нет, никогда не будет, а они оживленные, даже вроде бы веселые, намазанные и завитые…

Тогда я еще не понимала до конца, что каждому суждено переживать свое горе в одиночку, один на один с самим собой.

Увидев меня, Лайма и Айна разом бросились ко мне, обняли, расцеловали и заплакали обе сразу…

И я заплакала вместе с ними.

* * *

А от папы все не было и не было писем. И я решила: «Мы отправились в Уфу без него, он не знает, уехали мы или остались дома, может быть, ему и в голову не приходит, что мы в Уфе. И он пишет домой…»

Мне виделся облезлый почтовый ящик, висящий возле нашей квартиры, переполненный папиными письмами. И никто их не вынимает, никому нет дела до нашего ящика.

Очень хотелось в Москву. Я спала и видела замоскворецкие улицы, которые назывались так неповторимо по московски: Якиманка, Полянка, Пятницкая, Калужская, Серпуховка, Мытная, Житная, Шаболовка, Коровий вал…

Мысленно я проходила по Замоскворечью, знакомые дома двигались мне навстречу, провинциальные с виду особнячки, окруженные палисадниками, с завалинками возле заборов, по мостовой неторопливо, тяжело покачивались грузные троллейбусы, голубые искры летели с проводов, угасая в густой, немеркнущей зелени деревьев, растущих по обе стороны тротуара.

Как же она была чудесна, Москва! И как же болело сердце в разлуке с нею…

Я вставала утром, шла в свой наркомат, разговаривала с людьми, разносила служебные бумаги, выполняла поручения, потом возвращалась домой, ложилась на свою раскладушку и начинала вспоминать о доме, о Москве.

Как то мне довелось услышать:

«Дома стены помогают…»

Я на разные лады повторяла эти слова. В самом деле, дома и вправду стены помогают, они с тобой заодно. Но как попасть домой? Что для этого надо сделать?

Помог, как оно часто бывает, случай.

Один раненый ехал домой, в Рязань Ему нужен был сопровождающий, потому что он был на костылях, и начальник отделения предложил мне ехать с ним.

– Доедешь до Рязани, а там уж рукой подать до Москвы, – сказал начальник, я тоже так считала. Рязань не Уфа, как нибудь доберусь.

Собирали меня все вместе: Наина напекла подорожников из белой муки, которую хранила для Гриши с Анфисой.

– Ладно, приедут, отыщем для них еще какой мучицы, – великодушно решила Наина. – Лишь бы вернулись живыми.

Сестры рижанки подарили мне почти ненадеванное пальто из букле и шелковый шарф ядовитого фиолетово синего цвета.

– Ты будешь самая большая франтиха в Москве, – сказала Айна, а Лайма грустно добавила:

– Когда я надевала этот шарф на возморье, все смотрели на меня.

Сережкину было двадцать три года, а выглядел он едва на восемнадцать. Светловолосый, веснушчатый, сероглазый, он с первого же дня сказал мне:

– Если хочешь, едем к нам в Палисадово, устроишься там, будешь жить припеваючи…

– Что еще за Палисадово? – спросила я.