Пробило семь часов; публика стала собираться; все, что было выдающагося и шикарнаго в Клафаме с его окрестностями, быстро наполняло зрительный зал. Сюда явились: Смиты, Гоббинсы, Никсоны, Диксоны, господа со всевозможными фамилиями, два альдермена, один будущий шериф, сэр Томас Глемпер (возведенный в дворянское достоинство в прошлое царствование за поднесение адреса по поводу избавления кого-то от неведомо чего) и напоследок, — но не из последних — миссис Джозеф Портер и дядя Том, которые заняли места в центре третьяго ряда от сцены. Миссис Портер потешали дядю Тома всевозможными историями, а он в свою очередь потешал всех остальных своею неумеренной, смешливостью.

Динь-динь-динь! — зазвенел ровно в восемь колокольчик суфлера, и оркестр грянул увертюру из «Прометея». Пианистка с похвальным усердием барабанила по клавишам, а виолончель, подыгрывавший ей местами, «звучал сравнительно очень недурно». Только злополучный субект, взявшийся аккомпанировать на флейте «на память», убедился по собственному горькому опыту в правдивости старинной пословицы: «с глаз долой — вон из памяти». Крайне близорукий, флейтист был еще посажен на значительном разстоянии от своего нотнаго пюпитра, и все его участие в оркестре ограничивалось лишь тем, что он от времени до времени играл какой нибудь такт совсем не на месте, сбивая с толку остальных исполнителей. Впрочем надо отдать полную справедливость мистеру Брауну, что делал он это превосходно. Действительно, увертюра сильно смахивала на скачку разных инструментов, старавшихся обогнать друг друга; рояль пришел к финишу первым на несколько тактов, за ним следовал виолончель; сильно отстала от них бедная флейта, потому что глухой джентльмен дудел себе, как попало, дальше, решительно не сознавая, что он фальшивит, пока взрыв рукоплесканий в рядах зрителей не возвестил ему об окончании увертюры. Когда все стихло, со сцены послышалось шарканье ног, суетливая беготня, сопровождаемая тревожным шепотом: «Вот тебе на!» — «Как же быть?» и т. д. Зрители начали снова аплодировать, желая ободрить артистов; тут мистер Семпроний весьма явственным голосом попросил суфлера «очистить сцену и подать звонок к поднятию занавеса».

Динь-динь-динь! — раздалось опять. Зрители уселись по местам; занавес дрогнул, поднялся достаточно для того, чтоб обнаружить несколько пар желтых сапог, топтавшихся на подмостках, да на том и застрял.

Динь-динь-динь! — снова зазвенел колокольчик. Занавес судорожно задергался, но не пошел выше. Публика сдержанно хихикала. Миссис Портер посмотрела на дядю Тома. Дядя Том посмотрел на всех, потирая руки и покатываясь со смеху в полном восторге. После безконечных звонков, продолжительнаго шепота, ударов молотка, требованья гвоздей и веревки, занавес, наконец, поднялся и обнаружил мистера Семпрониуса Гельтона одного в костюме и гримме Отелло. После троекратнаго взрыва рукоплесканий, во время которых мистер Семпроний прикладывал правую руку к левой стороне груди и раскланивался самым безукоризненным образом, сей дирижер выступил вперед и обратился к публике с такою речью:

— Леди и джентльмены! Смею вас уверить, с искренним сожалением, что я весьма сожалею о необходимости сообщить вам, что Яго, которому предстояло играть мистера Вильсона… Простите, леди и джентльмены, я естественным образом несколько взволнован (аплодисменты)… Я хочу сказать, что мистер Вильсон, которому предстояло сыграть Яго… был… собственно говоря… или, иными словами, леди и джентльмены, дело в том, что я сию минуту получил записку с уведомлением, что Яго никак не может быть уволен из почтовой конторы сегодня вечером. В виду таких обстоятельств, я уверен… лю… лю… любительский спектакль… дру… дру… другой джентльмен взял на себя читать роль… просит снисхождения, на короткое время, надеясь на любезность и доброту британской публики.